Великие дни. Рассказы о революции

Лялеко ждала лета, когда река вернется на свое место, и камень-сосунок будет виден снова.

Осенью Лялеко впервые выстрелила из большого отцовского ружья. Она выстрелила и попала дробинкой в маленькую белку на ветке высокой лиственницы.

— Это Гольтоулево дерево, — пошутил Никанор. — Возле его дома убила белку. Отдай ее Гольтоулеву.

— Ладно, — ответила Лялеко. — Убью другую — отдам. Эту белочку я сама съем.

В окно видел Гольтоулев, как Лялеко жарила на костре белку, как она ела белочку, беличьи лапки, беличий желудок, полный кедровых орешков.

— Острая у тебя девка! — крикнул Гольтоулев из окна Никанору. — Не в тебя девка.

— Ладная девка, — согласился Никанор.

— Ладная, — сказал Гольтоулев и усмехнулся. — Сын будет. За моего сына отдашь.

— Жены нет, а сына ждешь, — сказал Никанор и рассмеялся.

— Эй! — крикнул Гольтоулев. — Что ты сказал?

— Жены, сказал, нету, а сына ждешь. Важенка, что ли, принесет тебе сына?

Ночью оспа постучалась в двери Гольтоулева дома. Умерла молодуха.

В палатках под горой стало дымно. Дымом хотели выгнать орочоны, выкурить болезнь.

Тихо стало в палатке Васьки Оседлова. Не слышно стало крика маленького Гольчея, Оседлихи не слышно стало, ее тяжелых шагов не слышно стало, ее голоса не слышно стало — как она ругалась, самого Васьки не слышно было. Тихо стало в других палатках, страшно стало.

В горах кричал ветер. Олени тыкались мордами в двери палаток, искали хозяев.

Где-то выли собаки — должно быть, оплакивали человека.

В палатке Никанора стало холодно. Пошел Никанор за дровами, дошел до дверей и упал лицом в снег.

Лялеко взяла отца за ноги и потащила. Ноги Никанора высохли, отощали, Никанор стал легким, чуть тяжелее зайца. Лялеко положила его на нары возле печки. Затопила печку. Печка вздрагивала, в печке прыгал огонь и гудел.

Никанор лежал тихий. Лялеко потрогала его. Он был горячий.

— Пить, — сказал Никанор.

Лялеко выбежала на мороз и принесла горсть снега. Никанор пососал снег, как олень, и уснул.

Утром постучался Гольтоулев. Он нагнулся и мягкими, легкими шагами вошел в палатку, подошел к печке и стал греть руки.

— Где отец? — спросил он Лялеко.

— В углу отец. Спит.

— Разбуди отца.

Никанор проснулся.

— Здравствуй, — сказал Гольтоулев. — Помираешь?

— Здорово, — приподнялся Никанор.

— Помираешь, спрашиваю? Помрешь, наверно.

— Помирать неохота.

— Кому охота помирать!

Гольтоулев сел на нары.

— Оседлов помер, — сказал он, — вместе с Оседлихой. Беспалый помер с Беспалихой вместе. Лаврентий помер вместе с бабой и сыновьями на одной постели. Степан помер. Микула помер. Миколай помер тоже. Ты до завтра продержишься ли? Не продержаться, пожалуй, тебе. Помрешь.

— Помру, пожалуй.

— Пока не помер, рассчитаться нам надо. В позапрошлом году ты у меня сухарей брал полтора мешка, пороху брал пять фунтов, дрели семь аршин брал. Я у тебя двух соболей брал. За одного соболя я тебе заплатил. За другого соболя получи с вычетом за должок. Помрешь, соседи не скажут, что Гольтоулев воспользовался. Помирать будешь, девчонку за мной пошли, проститься я с тобой хочу.

Гольтоулев нагнулся и вышел на мороз. В холодной палатке сказал он соседу Кирилке:

— Помираешь?

— Нет пока.

— Все равно помрешь!

— Кто знает, может, жить останусь.

— Пока не помер, рассчитаться бы нам следовало. Такой молодой и помираешь.

— Уйди! Не то стрелять в тебя стану. Все равно помирать.

— Стрелять погоди. Рассчитаться надо.

— Застрелю тебя. Это и будет мой расчет.

— Не застрелишь!

— Застрелю!

— Ружье тебе не поднять будет.

— Баба, дай ружье!

— Эвон, какой! Сердишься. Сердиться не надо. Сердитому помирать хуже будет. Помирать начнешь, бабу за мной пошли, проститься надо.

Плохо стало в палатках. На нарах лежали мертвые. Мертвым ничего еще было. Живым было хуже. Они истощали, не могли встать, поднять мертвых и вынести их, не могли дойти до леса и застрелить птиц.

Никанор выполз из палатки и увидел солнце. Давно солнце не видал. Солнце случилось на краю неба. Лес был близко — темный, хороший. Никанор хотел отправиться в лес, но не смог. Сел Никанор на обгорелый пень. Солнце подошло к горе Гольтоулева. Спрячется солнце за гору Гольтоулева — будет ночь. Никанор встал, прошел десять шагов и снова сел.

— Что сидишь? Идти не можешь? — услышал Никанор голос Гольтоулева.

— Как — не могу идти? Идти могу. Да зачем идти? Сидеть лучше. Вот посижу и пойду дальше. Куда мне торопиться.

В озере крякали утки — должно быть, селезня приглашали.

"Хоть бы ушел Гольтоулев. Хоть бы утки не улетели бы", — подумал Никанор.

Но Гольтоулев не уходил. Он сидел на горе, смотрел на Никанора и смеялся.

— Куда тебе торопиться, Никанор? Ты сиди, а я пойду, уток убью. Утятины мне захотелось.

В это время в лесу собака Гольтоулева залаяла радостным лаем. В лесу плакал заяц. Собака его поймала.

Гольтоулев пошел в лес — взглянуть, а Никанор подождал, пока он скроется, и пополз к озеру по берегу ручья. Ручей бежал к озеру, торопился. "Был бы ручьем, — подумал Никанор, — к озеру бы побежал. Лялеко в палатке есть просит".

Никанор полз к озеру с горы. Солнце подошло к Гольтоулевой горе, вот-вот спрячется.