Вектор

Впереди в ряд стоят семь каталок. Массивных, с выделенным углубленным местом под тело и креплениями у головы, ног и рук. На них перевозили заключенных, и, уверен, без разделения на разумных и уже отчаливших в мир иллюзий, проще говоря, всех тех, кто был не нужен. Справа закрытая дверь, что не поддается, слева еще одна. Каталки все чистые, но со следами борьбы за собственную жизнь тех, кому выпадала честь прокатиться на них. И на одной, самой крайней, лежит резиновая дубинка для усмирения буйных, также очищенная от множества ДНК тех, из-за кого она здесь лежит. Зачем нужны лекарства, когда есть проверенный веками способ, придуманный потомками? Прихватив ее, я вышел через дверь слева и оказался в приемном зале, откуда сразу посмотрел на коридор, через который пришел сюда. Странное планирование помещений, но хоть что-то выделяется в этом лабиринте. Вокруг – ничего, кроме привычной мебели в виде пары стульев и тумб. Пошел к двери, мое и без того ужасное состояние начинает скатываться по наклонной, когда обычная небольшая тряска сменяется неконтролируемой ломкой, словно все тело протыкают иголки, отчего я роняю пистолет и новую игрушку на пол и падаю на колени, поджав под себя руки. Ужасный дискомфорт переходит в дикий жар и нехватку воздуха, и трясущиеся руки машинально тянутся снять маску. Но через крик я сдерживаю себя от этого, просто вцепляясь в нее, спасающую мои глаза и лицо от повреждений собственными руками. Либо это ломка от отсутствия пронокса, либо диверсия со стороны Наоми или же личностный защитный механизм.

Не знаю, сколько минуло времени, но, проведя его в агонии, я вдруг замечаю, как в метрах двух, стоит человек. Сквозь слезы я смотрю на него его, продолжая качаться по одной прямой, словно в конвульсиях. Он без маски, в обычной одежде, но главное – держит многозарядный дробовик, направленный прямо на меня. Чего же он медлит, неужели боится – или просчитывает вариативность пользы взятия меня в плен путем дальнейшего обмена или способа символичной мести? Легче добычи, чем я, не найти, и будет более чем честно и благородно лишить меня мучений. Сквозь маску видно не совсем четко, особенно сейчас, но я стараюсь держать себя в руках, поскольку его безмятежное состояние очень агрессивно провоцирует меня напасть первым. Он не уверен, смотрит по сторонам, будто сомневается в том, что я один, закономерно поджидая соратников, что есть большая ошибка, ибо я на его месте не стал бы медлить. Он что-то говорит, мне плохо слышно, и ему приходится кричать:

– Ты что, глухой, я спрашиваю, кто ты и откуда пришел?

Я не могу говорить, словно онемел, лишь выпускаю зря воздух из горла, которое будто бы забито ватой, а все попытки дать ответ провальные.

– Ты хоть знаешь, кто я? Хоть знаешь, в чей дом решил ворваться? Я начальник здешней тюрьмы, и поверь, знаю, как обращаться с таким сбродом.

Запись 75

Не знаю, как это произошло, но я просто накинулся на него. Словно дикий пес сорвавшийся с цепи, повалил его на спину быстрей, чем понял, что делаю. Ударил дубинкой по голове, потом еще раз, и еще, лишь слыша свой крик, который доносится словно откуда-то издалека, будто меня здесь нет и все это – ужасное воспоминание. Проходит какое-то время, и, прекратив бить, я осознаю, как сижу на уже мертвом и изуродованном теле в огромной луже крови и сам запятнан не меньше. Вижу внутренности тела, ошметки плоти, которые также разбросаны повсюду, как и полагает последствиям кровавой бойни. Есть ли смысл знать, кто это, – в целом нет. Но только у меня не остается выбора, когда сквозь эту маску, которую приходится протереть от крови, я замечаю, его лицо мне знакомо. Детальное рассмотрение того, что осталось от лица, наносит мне не меньший удар, шокируя и выводя меня настолько, что лишь дубинка падает на пол из моих рук, знаменуя мою подавленность. Взрослый мужчина преклонного возраста, но в отличной форме для своих лет, с седыми волосами и такой же седой бородой, строгие черты лица. Долгое время я уважал его и ненавидел одновременно, представляя, что бы было, окажись я в другом месте и с другими людьми. Дисциплина – это прекрасно, но этого недостаточно для полноценного воспитания своих сыновей, которые хотели видеть мир куда лучшим, чем он был на самом деле. Нолан был лучше меня, добрее, и ему удалось быстро адаптироваться и дистанцироваться так, чтобы не мешать друг другу жить, но и не терять связь с отцом. Я завидовал старшему брату, ведь сам не мог избавиться от влияния строгого, но справедливого воспитателя, который учил нас одному: жизнь – это борьба. Мы не винили его, ведь знали, что наша мама погибла у него на руках, когда меня только взяли в школу, и мы видели всегда, как много в нем любви, которую он скрывал, ибо знал, что это рычаг для давления.

– Ты ведь знаешь, что я люблю вас, своих сыновей.