Век хирургов

Французский хирург Леба де Муллерон сделал открытие, которое дало ему обильную пищу для размышлений. При вскрытии трупов женщин, умерших вследствие кесарева сечения, он заметил, что рана на матке, вопреки тому, что утверждал Руссе и во что беспрекословно верили на протяжении двух столетий, ни в коем случае не затягивается за счет одной только упругости маточной мускулатуры. Напротив – она зияла. В отдельных случаях в результате обильных кровотечений из рассеченных сосудов матки вся брюшная полость заполнялась кровью, что и убивало прооперированную в считанные часы. Хотя врачи продолжали считать, что внутренние органы находятся под защитным покровом сшитой снаружи брюшной стенки. Однако значительно чаще Леба обнаруживал потоки гноя, которые беспрепятственно проникали из незакрытой матки в брюшную полость и вызывали серьезнейший перитонит, во всех случаях без исключения приводивший к смерти. Леба стал первым в медицинской истории человечества, кто усмотрел в открытой маточной стенке опасные предпосылки инфекционного заражения, а потому предпринял попытку наложить на нее швы. Но его ждало новое потрясение. Ему не удалось изобрести ни одного такого шва, который мог бы выдержать послеродовые схватки. Его тонкие, завязанные на простой узел нитки непременно рвались, как только матка начинала энергично сокращаться в послеродовых схватках. Раны оставались столь же безобразными, и Леба сдался.

Эдоардо Порро была очень хорошо знакома эта история кесарева сечения, и в тот самый день, когда Порро осматривал Джулию Коваллини, он вспомнил о ней еще раз. Он очень давно примкнул к той категории хирургов, которые предпочитали не полагаться на судьбу, а действовать даже в тех многочисленных случаях, когда пациентке угрожала смерть от гнойной лихорадки. В течение уже нескольких лет он искал объяснение этим профессиональным провалам, универсальный закон. А поиски его начались с того самого момента, когда он впервые сделал кесарево сечение женщине в надежде спасти ее. Его первая пациентка умерла от нагноения и воспаления перитональной оболочки.

Порро также изучил старинные записки Леба. Он стал задаваться вопросом: разве Леба был не прав? Разве не присягнул и вправду теоретик Руссе на верность чудовищнейшей ошибке, предположив, что освобожденную от бремени матку с зияющей на ней раной можно вот так, не наложив тугих швов, без колебаний оставить в брюшной полости, стенки которой он предлагал зашить? Разве не было ужаснейшим заблуждением считать, что мышцы матки без посторонней помощи способны удерживать края раны плотно прижатыми друг к другу? Ведь эти шарлатанские проповеди Руссе на веру принимали почти все европейские врачи на протяжении почти трех сотен лет.

Целый год все эти вопросы и мысли не шли у Порро из головы. Если рассеченная матка и есть причина смерти, то как оградить брюшную полость от смертоносного влияния, которое она таит в себе? И если все же не найдется никакой возможности запереть эти «ворота смерти», какой же тогда остается путь к спасению? Поиски этого пути очень долго не оставляли Порро. Вновь и вновь его охватывал страх: он боялся так никогда и не решить этой задачи, понимая, что необходимость в новом методе давно назрела, и предвидя, какие радикальные последствия может иметь его создание. Невозможно было представить, чтобы оно ускользнуло от него. Если были заведомо напрасны попытки устранить предполагаемую причину смерти, может, можно было, сделав кесарево сечение, полностью ампутировать матку, чтобы обезопасить мать?

Но такой выход из положения был довольно жестоким и даже пугающим, ведь ампутация матки означала бы, что прооперированная женщина будет навсегда изуродована, и ни один врач на свете не сможет этого исправить. Долгие годы Порро боролся со своей совестью. В конце концов он принял решение: если он станет свидетелем еще одной смерти роженицы, которая за неимением лучшей альтернативы была прооперирована по старой методе, он сделает шаг в направлении нового метода. Он знал, что рано или поздно настанет час, когда у него не будет времени для колебаний. Порро стоял на границе, за которой, возможно, его ждало избавление, но возможно, и громогласное низвержение его идей и осуждение современников. Порро остался наедине со своей совестью и своим Богом. Он сбежал и укрылся от мира на три долгих недели, и каждый день он напрасно ждал Божьего знака, без которого не решался приступить к осуществлению своего замысла.

Утром двадцать третьего мая 1876 года одна из медсестер сообщила, что «у Коваллини» начались первые схватки. Вскоре после этого, около десяти часов, ассистент Порро сообщил, что мочевой пузырь сместился и что начали отходить околоплодные воды, хотя частота схваток нисколько не увеличилась.

После полудня, около четырех сорока, Эдоардо Порро заставил себя взяться за скальпель. Джулия Коваллини находилась под глубоким наркозом и, время от времени стоная, лежала на старом, немытом, тысячу раз перекрашенном, деревянном операционном столе, единственном, имевшемся в Сан-Маттео.