Век хирургов

От себя осмелюсь добавить, что сразу после моего возвращения из Европы и долгое время после него я расспрашивал каждого, кто был или мог быть свидетелем тех событий. И теперь у меня есть все основания утверждать, что я ознакомился абсолютно со всеми доступными тогда документами, перечел все газетные заметки и письма, которые могли бы пролить свет на произошедшее.

В январе 1848 года Уэллс переехал жить в Нью-Йорк, поскольку полагал, что здесь его учение о новом виде обезболивания привлечет больше внимания, чем в Хартфорде. После провалившейся демонстрации действия веселящего газа в январе 1845 года в Массачусетс Дженерал Хоспитал он бесконечно много экспериментировал на себе самом, чтобы найти верный рецепт обезболивания. В опытах он в одинаковой пропорции использовал эфир и хлороформ, но снова и снова убеждался, что его веселящий газ куда безопаснее, чем все прочие известные науке средства. Уэллсу уже довольно много было известно о веселящем газе, эфире и хлороформе, но он еще не знал того, что мы знаем сейчас. Он не мог подозревать о зловещих последствиях, которые скрывались за чудесной свободой и дурманом, какие дарило средство от боли. Тогда он еще не мог знать, что каждого, кто, как он сам, слишком часто вдыхает болеутоляющие, одурманивающие газы, рано или поздно настигнет болезнь, сегодня известная как токсикомания.

Не знал он также и о ее разрушающей, парализующей память силе. Не желая того и не ведая, что творит, Уэллс стал зависимым и с тех самых пор был вынужден жить в постоянном дурмане. Сегодня нам известно, как сильно вредит токсическая зависимость памяти и разуму. Но что более важно, сегодня мы вооружены знанием о том, как уязвим одурманенный наркотическим газом ум к любым внушениям. Находясь в бреду, Уэллс поддался на уговоры неизвестного нью-йоркского ночного гуляки, и вечером двадцать первого января, находясь под действием газа, он накинулся на двух прогуливавшихся по Бродвею женщин, разлив на них кислоту. Его воспоминания об этом были смутны и путаны. Уэллс не был, как он сам полагал, душевнобольным, он был всего только наркозависимым. Как бы это ни было глупо, его погубило газообразное, летучее вещество, болеутоляющее действие которого открылось ему. Нужен был один-единственный врач, который мог бы разглядеть первопричину в том самом газе, успокоить Уэллса и с корнем вырвать из него пагубную привычку. Но такого врача пока не существовало. Уэллс был арестован и предстал перед судом. Он тщетно пытался припомнить детали и предпосылки случившегося, но так и не смог понять, в чем же его обвиняли. Из своей нью-йоркской квартиры в тюремную камеру ему удалось пронести туалетные принадлежности, и двадцать третьего января 1848 года опасной бритвой он рассек левое бедро в месте, где проходила артерия. Рядом с его тюремной койкой позже была найдена бутылка хлороформа.

Дав наркоз самому себе, он дождался так хорошо знакомого ему момента, когда сознание начало покидать его, нанес смертельную, но не причинившую ему никакой боли рану и, так же не чувствуя боли, умер. Так был совершен первый и единственный в истории суицид под наркозом. Уэллса убил спасительный рецепт, который он сам некогда составил. Но и в его последний час судьба отнеслась к нему с иронией, ведь для самоубийства он воспользовался не тем препаратом, свойства которого открыл, а хлороформом, которым Америка обязана Старому Свету. Причем он покончил с собой в тот опасный период, когда открытие свойств хлороформа грозило приуменьшить значение для хирургии исконно американского изобретения.

Трагический конец Хораса Уэллса разрушил сформировавшийся в моем сознании идиллически-праздничный ассоциативный ряд, тянущийся от того памятного дня, когда простой хартфордский стоматолог явился на представление проезжих циркачей. Он сорвал с петель завесу пристойности. Он заставил меня добиваться справедливости и отстаивать право Уэллса называться первым и единственным изобретателем наркоза. В ходе моих изысканий я не только узнал о трагедии Уэллса, но мне также открылись подробности невероятной человеческой драмы, которая навсегда запятнала горем и отчаянием историю одного из самых ценных медицинских изобретений.

Я потратил почти половину жизни, чтобы докопаться до правды, приблизиться к тайне, которая была заключена между поражением Хораса Уэллса в январе 1845 года и триумфальным выступлением Мортона шестнадцатого октября 1846 года, оба из которых мне довелось лицезреть в операционной Массачусетс Дженерал Хоспитал в Бостоне. Другую половину жизни я потратил, чтобы выяснить, что произошло внутри фатального треугольника Мортон-Джексон-Уэллс.

Никто и никогда не сможет похвастаться тем, что знает абсолютную правду о каждом из актов, о каждой из сцен этой неслыханной человеческой драмы. Та версия, которую я счел правдоподобной после добросовестного расследования и кропотливых расспросов задействованных лиц, оказалась крайне печальной.