Век Филарета

До него донеслись разговоры, в которых сравнивали старого и нового ректоров академии и отдавали предпочтение отцу Евграфу за большую сердечность. Неужто его сердце черствее? Нет, но разные у них характеры, разные и дела выпали покойному другу-наставнику и ему самому. Что скрывать, Филарет был чувствителен к отзывам о себе. Недоброжелательство и клевету он пропускал без внимания, равно как и льстивые слова иных угодливых. И всё ж таки задел его отзыв из Москвы, в котором отдавалось должное его уму, будто солнцем осветившему многие богословия, но сожалелось о холодности этого солнца...

В то время архимандрит Филарет был в расцвете своих физических сил. При небольшом росте и худобе вид имел внушительный, осанку горделивую. Лицом смугл, власы тёмно-русые, бороду не подстригал, и она была осаниста; воспитанники и преподаватели сразу примечали, был ли он весел и светел лицом или строг и постен; поступью обладал неспешной, плавной; голос оставался тих, тонок и ясен; острого взгляда проницательных глаз его побаивались.

Авторитет его в первый же год служения установился на высокой отметке. Отец ректор свободно делал изъяснения Священного Писания, будто всё помнил наизусть. Легко цитировал отцов церкви и римских классиков, Один за другим выходили его учёные труды, что поставило его выше всех современных богословов.

Воспитанники любили его лекции, их легко было записывать — речь внятная, острая, с чёткими тезисами, доводами «за» и «против», несколькими примерами, и всё высокопремудро. Иные после часов оставались в классах, желая ещё послушать премудрости богословия, и Филарет не жалел на это времени, повторяя любимое присловье: «Богословие рассуждает...» Знали, что к усердным учащимся он сердоболен и милостив, побуждая их к принятию монашеского сана. Монашество почитал высоко и желал, чтобы наидостойнейшие поступали в сие служение.

Удивительнейшим образом этот требовательный и сдержанный до суровости монах оказывался терпимым и снисходительным к поискам мысли студентов. В стенах академии он поощрял развитие истинно сердечного богословия, лишь бы в основе его лежали живое убеждение в спасительных истинах веры и верность Церкви.

Нынешние студенты отличались от его поколения критическим отношением к затверженным истинам (хотя встречались и безрассудно послушные), им мало было старых учебников, они начинали читать забытые в екатерининский век труды православных отцов церкви. С долей изумления замечал ректор, что его воспитанники, и не зная об ожесточённых спорах за и против мистицизма, сами вырабатывают в себе личное отношение к вере и к Богу, отказываясь от школярского следования всякой внушённой с кафедры мысли. Хотя, что скрывать, подчас это коробило и самого Филарета.

   — Ваше высокопреподобие, — остановили его как-то после лекции студенты. — Вот вы сказали, что при искренней обращённости к Богу для человека необходимо полное доверие и безусловное подчинение духовному наставнику...

   — Да, — нетерпеливо прервал Филарет настырного студента.

   — Но ведь в таком случае человек уподобляется слепому орудию, кое может быть использовано и в дурных целях. Топором можно построить избу, а можно и убить. Так не важнее ли свобода ума и сердца?

Филарет оглядел столпившихся кружком студентов. Он в семинарии если и задавался подобными вопросами, решал их сам с собою и с друзьями. А эти смелы...

   — Разделим ваш вопрос на два, — начал он ответ. — Первое: о послушании наставнику. Оно должно быть обязательным. Второе: о свободе религиозной веры. Право духа на свободу верования неистребимо и неугасимо. Однако многих подстерегает на этом пути опасность своеволия, уклонения от истины, примеров чему несть числа. По словам Блаженного Августина, человек спасён не тогда, когда другой навязал ему страхом или страданием верное представление о Боге, но когда он сам свободно приял Бога и предался Его совершенству... Помните только слова святителя Тихона Задонского, что наибольшие бедность и окаянство человека состоят в том, что он высоко о себе мечтает, хотя подлинно ничто есть; думает, что он всё знает, но ничего не знает; думает, что он разумен, но есть несмыслен и безумен. Да вы читали ли «Сокровище духовное»?

Филарет, случалось, утомлялся такими отвлечениями после нескольких лекционных часов, но всё же приятно и как-то весело было так попросту беседовать со студентами.

Споры же переносились из студенческих аудиторий в коридоры, на улицу, в комнаты общежития.

   — Мышление мешает вере! — жарко доказывал один. — Разум хитёр и изворотлив. Сколько доводов против веры всплывают сами собою! Сколь коварны сомнения умственный даже в ежедневном молитвенном правиле! Сколь увлекающи хитроумные мудрствования, за ними и веру-то забываешь... Так следует исключить разум из духовной сферы, умалить его!

   — Зачем же ты в академию пришёл? Чтобы полным дурнем стать? — И хохот дружный.

   — Насмешка не довод!

   — Стоит ли противопоставлять веру и мысль? — раздавался тихий голос. — Вера больше мысли и включает её в себя.