Век Филарета

Дурных людей он обличал, добрых наставлял и предсказывал им успехи или неудачи, иной раз не прямо, а иносказательно, заставляя при себе читать или петь, что-нибудь сделать или принести с недалёкого берега Волги. Подаренные ему вещи и деньги отец Пётр раздавал бедным, оставляя себе самую малость, на что его содержали родственники.

Ожидавшие возле крыльца приёма мужики и бабы расступались, давая дорогу монаху. Сотворив молитву, отец Феодор вошёл в избу.

В красном углу горницы под киотом с бледной лампадкой, сильно согнувшись и прислонившись боком к подоконнику, сидел старец. Белые с желтизной, сильно поредевшие волосы открывали высокий лоб, иконописно правильное исхудало-бледное лицо было обрамлено длинной белой бородою. Он с трудом поднял голову и глянул на вошедшего.

   — А, пришёл... — неожиданно весело сказал старец. Глаза его вдруг загорелись, став совершенно молодыми. Иные называли его взгляд безумным, иные пророческим. Отец Феодор верил старцу. — Евдокея! — позвал старец и приказал вошедшей бабе: — Подай нам с отцом Феодором трапезу!

   — Что ж подавать? — вытаращилась баба. — Ты только что картошку поел...

   — Да хоть чего подай, — настаивал всё так же весело старец. — Отец Феодор пришёл разделить со мною, фешным, трапезу.

Бухарев сел на лавку напротив старца. Их разделял чисто выскобленный стол, на котором стояло блюдо с краюхой ржаного хлеба и солонка. Заготовленные слова объяснения не шли на ум, отец Феодор понял, что старец и так всё знает.

   — Батюшка, что же мне делать? — с трепетом, какого и перед митрополитами не испытывал, глянул он в глаза старца, светившиеся страшной глубиною. — Я монах, обязан подчиняться, но не могу и не хочу я подчиняться моим притеснителям, ненавистникам моим. Видеть их не могу, служить Богу рядом с ними не могу, тошно лицемерие их... Хочется мне журнал издавать духовный для умирения страстей людских, уже и обложку придумал... Где бы только денег найти?.. Или в пустынь какую идти? На Афон?.. Вразумите, благословите, батюшка, ибо боюсь впасть в злобу и ненависть!

Старец вдруг приподнялся, опёрся обеими руками о стол и, не глядя на Бухарева, неверным голосом затянул тропарь Преображению Господню.

Вошла бабка, поставила на стол миски с кислой капустой и крупно порезанной редькой. Старец не обратил на неё внимания. Допев тропарь, он опустился на лавку, поплотнее закутался в потёртую беличью шубейку и, всё так же не поднимая глаз на гостя, стал говорить:

   — Рассказывали об авве Иоанне Колове, что однажды сказал он наставнику своему: я желаю быть свободным от забот, как свободны от них ангелы, которые ничего не работают, а служат непрестанно Богу. И, сняв с себя одежду, пошёл авва Иоанн в пустыню. Прожив там неделю, возвратился опять к наставнику. Постучался авва Иоанн в дверь, но тот не отворил ему. Спрашивает: «Кто ты?» «Я Иоанн», — говорит. Наставник сказал в ответ: «Иоанн сделался ангелом, его уже нет между людьми». Иоанн упрашивает его, говорит: «Это я! Отвори мне!» Но наставник не отворил, а оставил его скорбеть до утра. Утром говорит ему: «Ты человек, тебе нужно работать, чтобы прокормить себя». Иоанн поклонился ему, говоря: «Прости мне!..» — Старец тяжело, с хрипом закашлялся. — И ступай, отец, с миром. Вот тебе гостинец на дорожку...

Взял кусок редьки, посолил, подумал и высыпал всю солонку на этот кусок.

   — На!.. Сразу не ешь, тебе надолго хватит! Нет, погоди! Давай-ка споем с тобою, отче...

И поражённый Бухарев стал подтягивать тенорком «О тебе радуется, Благодатная, всякая тварь»...

А что же случилось с хилым студентом Дмитрием Писаревым? Спустя год после описанных выше событий, в феврале 1863 года, он находился под судом Особого присутствия Сената по обвинению в составлении и распространении антиправительственных прокламаций и был заключён в Петропавловскую крепость.

К этому времени завершилось превращение некогда примерного студента в трибуна партии нигилистов. «Откуда только брались у него силы?» — удивлялись Сторонние люди. За год с небольшим после болезни Писарев опубликовал в журнале «Русское слово» одиннадцать объёмистых статей и написал кандидатскую диссертацию, за которую учёный совет Петербургского университета присудил ему серебряную медаль. На медаль ему было плевать. Не наука, а иная стезя влекла Писарева.

Отныне он с другом и единомышленником Варфоломеем Зайцевым царил в редакции «Русского слова». Издатель Благосветов жался, недоплачивал им, но они работали не ради денег. Друзья поражались отсталости России и всячески пропагандировали передовые учения Льюиса, Бокля, того же Карла Фохта, приговорённого на родине за смелые идеи к смертной казни и жившего в свободной Швейцарии.

Писарев превратился во властителя дум молодого поколения. Его читали по всей России. Его лозунги: долой иллюзии! Здравый смысл прежде всего! Долой авторитеты! — подхватывались студентами всех российских университетов, которым открывалось, что их родители безнадёжно устарели, а правда на их стороне, потому что за ними будущее.