Век Филарета

Год начался болезнью и кончиною верного помощника генерала Ростовцева, твёрдою рукою проводящего в главной редакционной комиссии курс на освобождение крестьян с землёю. Радости крепостников не было предела. Уступая им, государь поставил на место Ростовцева графа Панина, одного из ярых противников эмансипации. Мало кто знал, что Александр Николаевич при назначении объявил графу свою твёрдую волю: вести дело в комиссии так, как было при Ростовцеве, и верноподданный граф мгновенно переменил фронт.

К счастью, к этому времени в Петербург из длительного плавания вернулся великий князь Константин Николаевич, на которого у государя были определённые виды.

В один из майских дней 1860 года в квартиру студента Александра Скабичевского, отсыпавшегося после вчерашней пирушки, вбежал некто странный в серо-зелёном халате и таком же колпаке. Хозяин оторвался от горшка с огуречным рассолом, принесённым сердобольной кухаркой, уставился на нежданного гостя и вдруг посерьёзнел, спустил ноги с кровати. Хмель сошёл.

   — Писарев! Ты?! Как же так?

   — Ты один? — отрывисто бросил гость и сосредоточенно оглядел комнату и крошечную прихожую Скабичевского, давно, впрочем, ему известные. — У тебя никого нет?

   — Да кто у меня может быть... — растерянно начал Скабичевский, не зная, что делать. Но гость точно был друг Дмитрий, правда, пожелтевший лицом, с неряшливой, клочковатой бородкою, в нелепой одежде и с совершенно дикими глазами.

   — Стой! — застыл вдруг Писарев. Медленно двинулся к входной двери и распахнул её. С лестницы потянуло запахом кислых щей. — Они где-то здесь...

   — Тебя отпустили?

   — Нет. Я сбежал. Пока Штейн делал обход больных, выпрыгнул в окно — и к тебе.

Скабичевский опешил. Подбирая слова, чтобы не спугнуть больного, он нарочито бодро сказал:

   — Послушай, Писарев, а может, тебе вернуться в лечебницу?

Тщедушная фигурка в халате надвинулась на него.

   — Вернуться? Они убьют меня!.. Я всё время жду, что они меня измучают и живого зароют в землю. Страшно! Я не хочу! Помоги мне!

Совсем недавно Писарев писал матери: «Ради Бога, мама, прочти это письмо... Если тебе сколько-нибудь дорого знать состояние моей души, выслушай меня спокойно и верь искренности моих слов, хотя бы они показались тебе странными... Я стал сомневаться и наконец совсем отверг вечность собственной личности, и потому жизнь, как я её себе вообразил, показалась мне сухою, бесцветною, холодною... Я нахожусь теперь в каком-то мучительном, тревожном состоянии, которого причин не умею объяснить вполне и которого исхода ещё не знаю. Мама, прости меня, мама, люби меня...»

Но как было сказать милой маме все, если он и сам боялся признаться себе в непонятном, но реальном и страшно мучительном перерождении. Вошедший в него скептицизм подчинил всего. Писарев усомнился в существовании дня и ночи, которые сливались для него в нечто серое с огненно-красной точкой, к которой надлежало идти, ибо там была истина. Всё, что ему говорили однокурсники и друзья, он мерил своей новой мерой и всем им перестал доверять. Да что друзья, — луна и солнце на небе виделись декорацией, частицей мистификации, устроенной, чтобы не допустить его к огненно-красной истине. Когда же лучший друг Николай Трескин стал подозревать его в краже книг из отцовской библиотеки и организовал слежку — о, он сразу их раскусил! — Писарев перестал выходить из дома, ведь на улице могли схватить и отвести в тюрьму!..

В минуты просветления Писарев думал о матери, от неё одной ожидая спасения. «Ради Бога, мама, прости меня, напиши ко мне. Ты не можешь себе представить, до какой степени тяжело чувствовать себя одиноким, отчуждённым от тех людей, которых любишь очень сильно и перед которыми глубоко виноват. Ты бы пожалела обо мне, друг мой мама, если бы знала, как я жестоко наказан за свою самонадеянность, за свой грубый эгоизм...»

Он писал письма и аккуратно складывал стопочкой на комоде. Надо было бы отнести на почту, но что-то внутри удерживало. А вдруг мать помешает достигнуть желанной цели, ставшей единственным смыслом его жизни. По ночам огненно-красное приближалось, светило, грело...

Обеспокоенные друзья позвали врача, без труда поставившего диагноз: тихое помешательство. Друзья обратились к университетскому начальству. Некогда отличного студента на казённый счёт поместили в хорошую лечебницу доктора Штейна близ Таврического сада. Доктор лечил его тёплыми ваннами, прогулками на воздухе, ежедневными гимнастическими упражнениями и приёмом железа внутрь. За полгода, к весне, состояние больного медленно улучшилось, хотя после посещения приходского священника он всякий раз впадал в сильное волнение, и потому доктор огородил его от приходов попа. После этого за первую неделю апреля Писарев то пытался повеситься (оборвалась верёвка), то отравиться, выпив целую чернильницу чернил (обошлось промыванием желудка).

—...Ты не выдашь меня? — Писарев робко посмотрел в глаза Скабичевскому. — Я бежал всю дорогу. Боялся, что догонят!

   — Не бойся, — мягко сказал тот. — Я никому тебя не выдам.

   — Ты напишешь маме?

   — Напишу.