Век Филарета

Путь от Зимнего был неблизкий, однако гнедая шестерня, лихо погоняемая первым царским кучером Ильёй Байковым, домчала их по накатанному насту быстро и покойно. Тяжёлая карета, поставленная на полозья, едва покачивалась на смягчающих тряску ремнях. Александр Павлович, его мать и супруга невольно заговорили о том, насколько приятнее ездить по русским дорогам зимою, чем летом.

На подъезде к Смольному стояли два стройных ряда семёновцев с ружьями «на караул», во дворе самого института – преображенцы.

Здание производило сильное впечатление. Спланированное «покоем», оно было обращено крыльями к парадному двору. Центральная часть, украшенная восьмиколонным ионическим портиком с фронтоном, была вознесена на мощное арочное основание. Тут были красота, строгость и величие. Правда, никакого сходства со Смольным монастырём… Но он в прошлом, как и вся допетровская и послепетровская Русь. Пришло время императорской России.

Во время молебна и освящения государь осмотрел внутренние покои института и выразил своё удовлетворение отсутствием роскоши.

– Полагаю, девицам из благородных семей приличнее воспитываться в скромной обстановке.

– Vous avez parfaitement raison[19], – заметал шедший радом князь Голицын, – научиться мотовству проще простого, оно в самой женской природе.

Вдовствующая императрица погрозила пальцем известному насмешнику, но не могла удержаться от улыбки.

– Кстати, князь, почему из синодских присутствует только Феофилакт? – поинтересовался государь. – Эго очень неверно и… очень по-русски! – отчуждение духовенства от светских церемоний. Тут ведь, кажется, вполне богоугодное дело творится, но наши святые отцы предпочитают свои кельи. Быть может, они правы, быть может… Ну чем им плохо императорское общество?

– Простите, ваше величество, но в последнее время именно императорское общество становится не совсем приличным, – с невинным видом ответил Голицын, намекая как на Бонапарта, так и на негритянскую «империю» на острове Сан-Доминго.

Елизавета Алексеевна не удержалась от смеха, но император покосился на жену недовольно.

– Шутник ты, князь, – только и сказал он.

Следствием мимолётного разговора стало приглашение князем Александром Николаевичем членов Синода и всех лиц, которых они пожелают взять с собою, на большой придворный бал, заключавший в конце февраля масленицу.

Нигде не проявлялись так ярко главные черты петербургской жизни – власть и богатство, – как на парадах и балах. Война была делом обыденным, повседневным. Армейские полки шли на север, на запад, на юг, утверждая силу и мощь Российской империи. Гвардия принимала меньшее участие в боевых действиях, но её роль значила не меньше. Память о пугачёвщине и европейских революциях делала гвардию первым орудием в утверждении самодержавной власти. Парады и смотры на Марсовом поле и в Красном Селе, еженедельные разводы в столичных манежах приучили гвардейские части к постоянной готовности выступить, а петербургское общество – к армии.

Военная служба была самой естественной и обыкновенной для дворянства, военный мундир был не просто моден, а почётен и уважаем. Даже дамы отличали форму драгун от улан, семёновцев от преображенцев, отдавая всё же предпочтение лейб-гвардейцам гусарского полка с их умопомрачительными киверами, обшитыми смушкою ментиками, красными доломанами и голубыми или белыми чакчирами, украшенными золотистыми шнурами и выкладками.

Военные мундиры создавали на балах особенно красочный элемент рядом с воздушными нарядами дам и девиц, в свою очередь сверкавших кто молодою красотою, кто обаянием и очарованием, кто попросту блеском бриллиантов – но сколько было таких, что сочетали и то, и другое, и третье!

Беззаботной радостью бала наслаждались не только молодые люди. В тот февральский вечер в Таврический дворец съехался весь светский Петербург.

Все невольно оглядывались на молодую графиню Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую, надевшую сегодня свои знаменитые жемчуга. За спиной графини тут же заработали языки, называя возможных кандидатов в женихи.

– Э, мать моя, – говорила собеседнице жена обер-священника Державина, – верно вам говорю, что графиня замуж не собирается. У неё иное на уме. Второй день только, как вернулась из Сергиевой пустыни, а скоро опять туда собирается.

– Возможно ли? Такая молодая, с таким богатством… Триста тысяч годового дохода!.. – понизив голос, добавила собеседница, – Неужто хочет постричься?

– Знать не знаю, мать моя, а врать не хочу, – отвечала Державина.