Ведун

Сегодня Гуннар Чёрный устраивал пир! Да не как попало устраивал, не где-нибудь: у господина Рюрика, в самих княжеских хоромах. А почему бы ему и не затеять пира-веселия, ведь он, Гуннар, стал теперь не беднее лучшего из торговых гостей! Вот возьмёт ещё и сам выстроит себе дом и станет в нём жить, добра наживать… Всего вдосталь будет на его пиру! Словенских пирогов и морской рыбы, по-урмански посоленной. Каши с мёдом и козьего сыра мюсост, до которого превеликие охотники все эти мореходы. И хоть залейся – кваса нашего да сбитня пахучего и хмельного напитка скир, которого Гуннаровы товарищи загодя наготовили из кислого молока!

Вчера вечером прибежал к нам во двор малец Дражко. Приодетый, умытый, новенький поясок в серебре – не иначе, Гуннаров подарочек. Мне, девке будто, вложил в руку сладкий пряник, старой Доброгневе поднёс заморский костяной гребешок – та прямо помолодела, залюбовалась. А самому Добрыне поклонился поясным поклоном и вымолвил, ну ни дать ни взять нарочитый посол:

– Так тебе молвит Гуннар Гуннарович, урманский гость! Челом бьёт, просит завтра на пир!

Добрыня вытер руки о передник, положил шило, выпрямился, ответил спокойно:

– За честь спасибо! А и то, Дражко, многих ли обошёл?

Я жевал в углу свой пряник, слушал вполуха: мне-то что, меня не зовут.

– Многих! – отвечал Дражко гордо. – У меня от него ко всем слово!

Добрыня заложил руки за спину, светлые брови сошлись у переносья в одну черту:

– И у Найдёны Некрасовны небось был? Что же сказала – на веселье пойдёт ли?

И спросил вроде негромко, а сам так сжал зубы, будто стон готовился задавить! Я видел. Дражко чуть смутился, отвёл глаза:

– Я с Жизномиром, с братом её, говорил. Он мне сказывал, что непременно пойдёт… Девкам при мне велел платье ей приготовить лучшее какое ни есть…

Добрыня, по-моему, даже пошатнулся. Тут-то бабка Доброгнева подала голос от печки, костлявым пальцем поманила Дражка:

– Ты, милый, забери-ка свой гребешочек… Гуннаровича за ласку поблагодари, да ни к чему мне, старой, у меня уж и волосы-то все посеклись…

– За честь, – повторил Добрыня глухо, – спасибо. А ноги моей на том пиру не будет!

Дражко никак такого не ожидал. Заморгал, повернулся ко мне… Да мог ли я ему помочь? Против Добрыни, если упрётся, разве что самому князю встать. С тем Дражко и ушёл, и собаки зарычали на него у калитки.

Так-то вот! А было это вчера, а теперь и нынешний день клонился к закату, и гости в княжеский дом, поди, все уже собрались…

А того, что это кончался последний день моего холопства, мне и вовсе неоткуда было знать.

Добрыня мой нынче с утра был точно больной. Лежали у него сапоги раскроенные для молодого варяжского воеводы Вольгаста – пробовал работать, да мало что выходило. Это же видно, если у кого всё валится из рук. Смотрел я на него, смотрел… а потом взял вдруг и сказал:

– А сходил бы ты к ней, Добрыня Бориславич. Словом хоть перемолвился бы.

И сам себе тут же прикусил болтливый язык: к кому с советами полез? Не к брату – к хозяину! Ведь он меня хоть об забор головой, никто за голову ту и виры не спросит… Однако Добрыня не осерчал. Только посмотрел на меня и тихо ответил:

– Да как перемолвишься.

И то верно. Жизномир теперь небось близко не подпустит к сестре, с десятком домочадцев в толчки выпроводит за ворота, и как хочешь, так отмывайся потом от горького срама.

Худо дело!

Вот и сидел я сам по себе у железного светца с лучиной, держал в руках иголку да нитку, рылся в обрезках давно брошенных кож. Добрыня мне разрешил. Сбывалось надуманное: кроил сам на доске, приставлял кусочек к кусочку. Выйдет ровненький мячик, глядишь, купит кто побаловать малого сынишку…

И тут-то во дворе заворчали, а потом умильно заскулили собаки! Добрыню как подбросило. Не то услыхал что, не то сердце вещее надоумило поспешать. Вылетел в дверь и даже не притворил её за собой, и сквозь эту-то дверь я видел, что было во дворе. А увидел – сам выскочил за хозяином вслед!

Там, снаружи, клубилась паром ночная морозная мгла. И звёзды были железными гвоздями, часто вколоченными в небесную твердь. А через двор к дому шла Найдёна – да какова!.. В одной рубашонке, простоволосая и босиком!.. Рубашонка на плече стыдно разорвалась, а в дыре-то, погляди, синий синяк! Волчки бежали следом, обнюхивали её закоченелые, сбитые ноги.

Добрыня, сам в одной рубахе, кинулся к ней опрометью. Она, впрочем, на шее у него не повисла. Ещё и уперлась ладонью ему в грудь, что-то сказала – да гордо, властно сказала! Совсем не похожа была на прежнюю, тихую, ласковую, какой я всегда её помнил.

Ну, Добрыня мой никаких её глупостей и слушать не стал. Схватил в охапку, в два шага перенёс в дом на руках: согрейся, мол, наперво. Потом будешь ругать!..

Я подбросил в печку дровишек, и каменка ожила, зашумела, источая доброе тепло. Серый дым пуще заволновался в стропилах, неспешно выползая в дымогон.