Ведьмы

Под вечер пришел муром. Хворый. Аж из-за Пахры-реки пришел с надеждой на здоровье. Потвора была сама не своя, извелась, вестей из града Серпейского все не было и не было, даже Дедята не пришел. Оно, конечно, лестно, что считают тебя всеведущей, но знать-то надо, или как? Однако раз уж пришел к тебе хворый за помощью, разве можно его без той помощи оставить?

Пока Потвора выясняла, кто таков, да чей родич, да в каком колене, оказалось, что Дедятин свояк и хороший человек, Леля подтащила, приказа не дожидаючись, к устью печки лавку. Вечера холодные, как больного во дворе принимать? Дома, однако же, было темно. Леля обставила лавку со всех сторон поставцами с лучинами: глаза у бабушки старые, не ломать же их в темноте. Под огонь из опасения пожара подсунула она деревянные корытца с водой – пускай угольки от лучин сгорающих в те корытца падают, а не на пол – и позвала бабушку с муромом. Заходите, мол.

Звали мурома Зушей, говорил он по-славянски чисто и правильно, не только жена, но, как оказалось, и мать его была здешняя, из Заборья.

–Ты что припозднился? – пеняла Потвора и качала головою укоризненно. – Как я тебя сейчас смотреть буду? Темно.

– Что было делать? – оправдывался Зуша. – Утром зашел, так ведь не было тебя. А после пришли Бажановы гонцы к Дедяте, стали звать в град на собор для совета, и меня тоже стали звать. Ты, говорят, в роду своем старейшина, расскажи, говорят, как Осенины провожаете, хоть обычаи-де ваши не вполне как у нас, но похожи, однако.

– И что ты присоветовал? – спросила Потвора настороженно.

– Как это что? – удивился Зуша, устраиваясь на лавке с кряхтением. – Волю взяли старинные обычаи рушить. Ишь, сопляки мокроносые, устроили повсюду разврат и беззаконие. Уж и из рода изгнание ничего для них не значит, выродки изгойные ходят в старших волхвах. Раньше бы камнями закидали, плетьми бы гнали до самых до границ родовых земель.

Леля смотрела на мурома во все глаза и речи его слушала, как сладчайшую свирель. Вот только удивлялась, что ж бабушка не спросит, на чем собор порешил? Бабушка, однако, вопросов не задавала, а Зуша говорил о чем угодно, только не о самом главном, так шилом бы его и ткнула.

– Что за хворь тебя одолела, милый? – спрашивала Потвора,– Ну-кося, подвигайся к огню, а то видать мне тебя плохо.

– Уставать стал, – сказал Зуша сокрушенно. – Задыхаться. Воздуху не хватает мне.

– Грудь болит?

– Болит, – подтвердил Зуша. – Опояской. И в спине будто шпынь засел. За грудиной давит и подмышкой. А еще рука болит левая. И бок.

Потвора велела ему раскрыть рот, заглянула в горло. Леля сопела ей в затылок, тоже тянулась заглянуть из-за плеча.

– Свет застишь, – сказала ей Потвора. – И так ничего не видать.

Леля отодвинулась. Зуша сидел на лавке смирно, послушно вертел головой куда прикажут. Вздыхал. Потвора оттянула ему веко, долго всматривалась в глаз. Потом поморгала, потерла глаза руками и сказала Леле:

– А ну-тко, погляди ты. Глаза у меня слезятся. Не вижу.

Леля подсела к Зуше, ухватила рукой за затылок, повернула к свету, аж в шее хрустнуло.

– Голову нагни, – сказала она строго. – И не моргай. Что увижу, коли будешь глазами хлопать?

Зуша заерзал на скамейке, устраиваясь, как велено. Леля долго рассматривала у него один глаз, потом другой, щупала шею, руки, заставляла плевать в черепок. Потвора следила за внучкой внимательно, но не вмешивалась.

– Скидавай рубаху и ложись на лавку на живот, велела Леля. Потвора одобрительно покивала головой, а затурканный Зуша сказал с почтительной робостью в голосе:

– Ишь, внучка у тебя, вся в бабку колдунья.

– Не разговаривай, мешаешь, – сердито перебила Леля. Зуша послушно умолк, улегся на лавку ничком, уткнул лицо в тяжелые натруженные руки.

Леля тихонько скользила по его спине подушечками пальцев, надавливала то тут, то там, и спрашивала:

– Болит? А тут?

– Баба, – сказала она, повернувшись к Потворе, – навьев в нем видимо-невидимо, свирепые навьи, сильные. Спину ему заморозили, хоть ножом режь, и дышать ему не дают. Хочу войти в него, а они шибаются и не пускают.

– Где шибаются? – спросила Потвора с оживлением.

– Вот тут на лопатке.

– Тут у меня шпынь и засел. В этом самом месте, – глухо пробормотал Зуша в сложенные руки.

– Мало ли, что шибаются, – сказала Потвора. – Где ущупаешь у него из под кожи будто бы занозами ширяется колючими, которые занозы есть когти навьев, там ты встреч тех когтей коли ногтями. А где тело заморожено, где шибается или где рыхлый колючий жар, там сами навьи засели, там ты тело тереби и мни и ломай, гони навьев безжалостно. Войди в него, почувствуй, как себя, овладей его телом и душою, и пустятся тогда навьи наутек. Вот и спина у хворого разморозится, оживеет, и станет ему, хворому легко и хорошо. А коли добавишь к душевной той одержимости нужное снадобье, то и Мар, хозяек навьевых из него выкинешь, вылечишь хорошего человека.

– Я ж тебе говорю, что хочу в него войти, а навьи меня вышибают и саму за сердце хватают.

Потвора встревожилась, отстранила внучку, занялась хворым сама. Когда Леля потянулась к больному снова, шлепнула ее порукам.