Ведьмины тропы

Говорил он один: про житье в Соль Вычегодской, про сабли и пищали, про то, как ловко научился поджигать порох и стрелять, про остроги, где уже был и где скоро будет, про новых товарищей, про похвалы и свое будущее.

– Правой рукой стану твоему отцу, дай только срок, – хвастал Илюха, поднимал руку, видно, чтобы коснуться ее волос, но не решался, принимался махать ей, точно саблей, и повторял вновь те же глупости.

Нюта могла бы ему сказать, что тот срок давно истек: остался у нее год-другой, а дальше станет она вековушей, никому не нужной изуродованной дочкой Степана Строганова; что мать никогда не разрешит ей стать женой Илюхи Петуха, от одного имени и вида его беленится; что поймает отец, словно рыбу на крючок, жениха получше, он прельстится богатым приданым и наплевать ему будет на Нютку. Много что могла бы ответить…

– Моя ты, Нютка, ишь, какая отметина осталась. – Наконец он решился провести по ее щеке. Пальцы его оказались грубыми и заскорузлыми, царапали нежную кожу.

А когда он продолжил: «Ежели за кого другого пойдешь – прибью, так и знай», Нютка сбросила эту дерзкую руку. Она вскочила с камня, от которого тянуло могильным холодом – зима уже пела свои песни, – и принялась карабкаться наверх.

Ее – прибьет – Илюха.

От возмущения даже дышать не могла. Да как посмел?!

Она остановилась на взгорке и крикнула, не боясь, что услышат в соседних домах, а то и на отцовом дворе:

– Ты сын крестьянский, а мой отец – сам Строганов! Как бы ты ни выслуживался перед отцом, не буду я женой твоей. Прощай, Илюха.

Парень, видно, так и остался сидеть там, в овраге, с угрозами не побежал за ней. Ладошки Нютины болели, ссадины наполнились кровью, и в каждой из них полно было овражного льда.

Нютка зашла во двор. Черныш с лаем подбежал к ней, прося приласкать. Надоеда! Чуть не отбросила псину башмаком, вовремя устыдилась: вечно она так, на кого-то озлится, а гнев вымещает на всех, кто под руку подвернется.

– Чернышенька, – чесала лохматое ухо, стараясь не замечать едкой боли в руках. Пес щурил хитрые глаза, словно все о ней знал: о тайных мечтах и непролазной глупости.

Нютка с опущенной головой пошла к матери, сочиняла небылицы, рассказывая, что решила проверить сторожкость казачков и оттого сбежала через черный ход. А когда матушка увидала ее ладони, то забыла о ругани и долго вымывала грязь из лохмотьев кожи. Имени «Илюха» меж ними так и не прозвучало, но каждая из них не единожды помянула его худым словом.

А Нютка дала себе зарок: забудет о нем, точно никогда и не знала Семенова сына с веснушками на носу.

8. Без благословения

«Напали разбойники». – Аксинья открыла глаза и тут же окунулась в ночную марь, сплетенную из ударов по воротам, скомканным крикам незваных гостей и пренебрежительных ответов казаков.

Вместо того чтобы встрепенуться, сгрести в охапку Феодорушку, призвать к себе Нютку и Игнашку Неждана, она лежала и вслушивалась в разговор.

«А… и-и-ия», – слушала мычание ночных дебоширов.

Пришли по ее душу. Кольнула тревога: «А если Степан? Иль кому-то из еловских позарез нужна моя помощь?» Прогнала ее длинной метлой, принялась натягивать юбки.

Двое слуг, старик и худосочный парень, путано объяснили, что Лизавета Гавриловна просит ее прийти. Аксинья так и не смогла выяснить, что случилось с неспокойной молодухой, слуги только пучили глаза, видимо, боясь сказать истинную причину. Но и без того знахарка понимала, отчего такой сыр-бор.

Прогнать их со двора, отказать воеводиной дочке, дочке бывшего воеводы, если вернее… Велела уже захлопнуть ворота, но представила обиженные, непрощающие глаза Нютки, ее вопль: «Отчего ж не спасла мою любимую подругу?» И обреченно кивнула.

* * *

Возле икон горело столько свечей, что их хватало бы и на малый храм. Рыхлая баба, обряженная богато да бестолково, кинулась к Аксинье, сбивчиво просила помочь… Сказывали, что больна давно, но Аксинья не углядела в ней хвори, только истовую боязнь за дочку.

Служанки молились о рабе божьей Елизавете, в уголке плакала какая-то девчушка. Посреди разноголосицы и бедлама Аксинья услыхала дикий женский голос и, не дожидаясь, пока хозяйка наконец проведет ее к дочери, сама пошла на него, словно волчица на запах крови, через длинные сени и переходы.

Роженицу разместили по обычаю в мыльне. И вид ее напомнил Аксинье банную клеть в Степановых хоромах: широкие добротные полати, ковры в холодных сенях, лавки, крытые бархатом.

Аксинья скинула однорядку: кто-то натопил так, что и вздохнуть было невозможно.

– Ау-ау, ма-а-а, – выла, мяукала, кричала Лизавета, измученная, потная, но не обессилевшая.

Она стояла на коленях, задрав сарафан выше головы, толстые пальцы ее вцепились в пояс, обмотанный вокруг полатей. Вокруг нее копошилась сгорбленная фигурка, глядела в разверзшуюся утробу, что-то мычала почти в лад роженице, и Аксинья безо всякого удивления узнала в повитухе давнюю знакомую.