Ведьмино отродье

Ловел смог, но только потому что лесной настил из прогнивших листьев под ногами был мягок — все равно что туман.

— Держись, чертёнок! — воскликнул не без сочувствия свинопас и подхватил его под руку.

Ковыляя, подерживаемый крепкой рукой свинопаса, Ловел смутно отмечал, что лес кончился, что теперь они ступили на скотью тропу, похожую на ту, которая вела от пастбищ к его родной, когда-то, деревне, только эта была не такой крутой, была месивом простой размокшей земли, а не известняка. Ноги его, сразу же заскользив, подогнулись, он упал, свинопас хрюкнул себе под нос, как какая-нибудь его питомица, и поднял Ловела на ноги.

— Нет, пожалуй, быстрее будет мне тебя донести, да и весишь ты не больше молочного поросенка.

Ловел закрыл глаза. С закрытыми глазами стало полегче, когда не надо было смотреть, куда ведет путь, и на какое-то время перед ним плыла только тьма, и его только покачивало. Открыв глаза, он увидел, что пастух вступил с ним под арку ворот, а дальше он увидел высокие строения: никогда Ловел не видел подобных, особенно — башни, из самой их середины взмывавшей в небо, будто желая подставить небу свои крепкие плечи. На высокой башне забил колокол, и его отзвуки-стрелы слетели и зачертили ласточками у Ловела в голове.

А потом были люди в черных одеяниях, и один из них, с бледным лицом, задавал вопросы. Голосом ломким, как сухие сучья в лесу. Но Ловел не мог разобрать слов из-за колокольного звона, витавшего в голове, и наконец человек, что-то раздраженно сказав другому, ушел. А потом были светлые своды между ним и небом, и теплая постель. И какое-то горькое питье в чаше. А потом ничего, кроме долгого сна.

Глава 3. Новая обитель

Однажды утром Ловел проснулся с ясной вновь головой, но — таким слабым, что едва мог повернуть голову на шуршащей, соломой набитой подушке, — Ловел хотел оглядеться, понять, где он.

Он был в длинной узкой, похожей на коридор, комнате, с побеленными стенами, с высокими окнами, с тянувшимся вдоль комнаты рядом соломенных — точно таких, на каком он лежал, — тюфяков, но все они оказались пусты. А дальше комната вела в часовенку, где в тумане рассвета мерцали свечи пред алтарем с образом святого, расписанным зеленью, багрянцем и тусклым золотом.

Человек в черной сутане монаха-бенедектинца показался из сияющей часовенки и подошел к нему. Не тот человек с бледным лицом, какого он видел, но другой, значительно моложе, часто являвшийся ему во сне: невысокий, пухлый, розовый, как горицвет, с живыми глазами и нимбом морковно-красных кудряшек вокруг головы.

Он склонился над Ловелом, приложил к его лбу руку, кивнул.

— Ну вот, теперь лучше! Намного лучше! Намного-намного-намного лучше! — торопливо прощебетал он. — Никакой лихорадки. Господи благослови тебя, дитя мое, вернуться к нам!

Ловел был озадачен увиденным вокруг, еще не опомнился после долгого, спутавшего дни и ночи сна; из всего, что услышал, он уловил только одно слово «вернуться», потому что это слово ужаснуло его.

— Вернуться?! Нет, пожалуйста, нет! Не возвращайте меня! Я не хочу, я не могу! — Он попытался сесть, но был еще слишком слаб, и повалился на тюфяк.

— Никто тебя не отсылает, — проговорил маленький толстенький добродушный монах. — Нет-нет-нет, конечно же, нет! Лежи спокойно и получишь кашки, а потом уснешь и, даст Бог, проснешься вновь сильным. Да, да, таким сильным, что хоть и дом вверх дном перевернешь.

И внезапный страх, охвативший Ловела, отступил, уполз туда, откуда вырвался. Ловел почти заснул, когда маленький монах опять показался у его постели с кашей — такой горячей, такой белой от молока, так чудесно пахнувшей, будто приправленной медом. У Ловела слюнки потекли, он понял, что голоден. Он уже поднял было веки, одолевая сон, как вдруг ощутил, что у его постели еще кто-то стоит и разглядывает его.

Он знал: ему не надо бояться свинопаса и маленького монаха. Но всех других мужчин, женщин, детей он, как и прежде, боялся. Они — чтобы кидать в него камни, чтобы преследовать по пятам. Он мгновенно проснулся. Но лежал, не шелохнувшись, не открывая глаз, ведь он не мог спастись, и лучше всего было притвориться спящим.

— Ну вот, опять уснул, а? — тихо щебетал маленький монах. — Бедное-бедное дитя… но, думаю, сон ему сейчас полезнее, чем овсянка.

Другой заговорил, взвешивая слова, и Ловел сразу же узнал этот сухой, надтреснутый голос.

— Хорошо, что он в бреду многое открыл. Иначе, если действительно так запуган, как вы уверяете, он, наверное, отказался бы сообщить, откуда пришел, и

я предполагаю, мы не без труда выяснили бы, к какому он приписан поместью.

В темноте, за сомкнутыми веками Ловел затаился и не дышал. Уже не настороже, притворяясь спящим, он, похолодевший от ужаса, застыл как какой-нибудь беззащитный зверек под упавшей на него тенью ястреба. Если они знают, откуда он пришел, они могут его вернуть. Ведь он виллан, прикрепленный к земле. Он даже убежать не смеет. Он попался.

А потом маленький пухлый монах спросил:

— Брат Юстас, вы убеждены, что дело решено и его не отошлют назад?