Ведьмин зов. Дилогия

Ивга смотрела, как долька лимона на стеклянной стенке ловит влажным боком огни, мигающие в такт прочувственной песне; ее лицо онемело, омертвело, как маска. Кажется, она сильно побледнела. Кажется, Пров с удовлетворением это отметил.

– Пров… Я плохо… поступила. Прости меня. Я не хотела… тебя обижать.

– Да?!

– Поверь… Я была не в себе.

Он улыбнулся снова:

– Я искал тебя… в разных сомнительных местах. И не рука ли провидения – встретил в своем любимом кабачке… Ну здравствуй, Ивга.

Его губы растягивались, похоже, до самых ушей и без малейшего усилия. Чугайстер-шут – такого не бывает, но вот же, сидит…

Ивга обернулась. С тоской всмотрелась в лица прохожих – ни одного знакомого. И Клавдий давно ушел, спустился в свой сырой подвал, где с увлечением губит, губит, губит скверну…

Пров хрустел овощами. Подкидывал маслины – и ловил их ртом; довольно улыбался, проводил по верхней губе кончиком острого языка – и хрустел дальше, пренебрегая вилкой и правилами хорошего тона, превращая трапезу в фарс одного актера. За соседними столиками хихикали.

– Прости меня, – повторила Ивга беспомощно.

Пров воткнул в уголки рта два луковых перышка, сделавшись похожим на вампира с зелеными клыками. Скорчил рожу, изображая монстра; за столиком справа захохотали. За столиком слева фыркнули и отвернулись.

– Пров… – сказала Ивга безнадежно. – Что для тебя – сверхценность? Ты получаешь удовольствие, выворачивая очередную навку?

Если ее слова и задели его – внешне это никак не проявилось. Пров невозмутимо втянул в рот свои «клыки», сжевал их, слез со стула – именно слез, как усталый всадник слезает с лошади. Обернулся к певцу.

Наверное, Прова действительно здесь знали. А может быть, взгляд его в эту минуту был особенно красноречив – так или иначе, но певец мягко закруглил еле начатую лирическую песню, и в наступившей тишине чугайстеру не пришлось напрягать голос:

– Мы просим зажигательный танец.

Ивга почувствовала, как холодеют ладони.

– Пров… Я не… хочу.

Он криво улыбнулся и сдавил ее руку:

– Не трясись… До смерти все равно не затанцую.

Певец ударил по струнам; огоньки вокруг эстрады отозвались фейерверком ритмичных всплесков. Ивга если и вырывалась, то слабо; Пров втащил ее на маленькую арену танцплощадки, освещенную ярко, как настоящая сцена.

Тугой воздух ударил Ивге в лицо.

Вот он, танец чугайстера.

Она бежала по кругу. Бежала, желая вырваться из кольца – и всякий раз рука партнера перехватывала ее за секунду до освобождения. Пестрая рубаха Прова горела под лучами прожекторов, светилась оранжевыми пальмами и синими попугаями, мелькание завораживало, втягивало в ритм; в какой-то момент Ивга, отчаявшись, приняла правила навязанной ей игры.

Казалось, что пол под ногами раскалился и дымит. Ивга танцевала самозабвенно и зло, не противясь партнеру, но ни на секунду и не покоряясь; собственно, только так она и могла высказать все свои соображения о жизни и своем в ней месте. И воспоминания о полете над склоненными соснами. И запах горящего театра. И иголка, протыкающая сердце-звезду…

Ей казалось, что в воздухе вокруг носятся стада огромных бабочек. И задевают крыльями ее лицо. И с крыльев падает пыльца, попадает в глаза, и нет времени их протереть, а потому и жжение, и резь, и слезы… Ей казалось, что все вокруг смешалось и запуталось, как кружево на коклюшках сумасшедшей мастерицы. Ритм, ритм, забивающий все, полностью захватывающий, партнер, вертящийся бешеным волчком…

Пров танцевал немыслимо. Ноги его не касались гладких досок площадки; у него будто бы не было ни костей, ни сухожилий, он гнулся и растягивался в любую сторону, Ивга успела подумать, что это резиновая тень. Четкая, точеная тень с выверенными до последнего волоска движениями; когда он волок ее в только ему известную фигуру только ему знакомого танца, она чувствовала запах фиалок.

Запах чужой воли. Напрягающаяся в воздухе паутина.

И тогда на нее нахлестывало тоже, тогда она принималась плясать с утроенным темпераментом, и невидимая паутина трещала, наэлектризованная, и рвалась, и джинсы трещали тоже, и, кажется, в зале испуганно вскрикивали…

Потом музыка оборвалась; это было равносильно тому, как если бы у танцующей марионетки одним движением ножниц отстригли все ниточки. Ивга упала – у самой земли ее подхватили.

Люди, сидящие за столиками, аплодировали и смеялись. И что-то кричали; не тротуаре перед ресторанчиком собралась толпа и даже загородила проезжую часть, и машины возмущенно сигналили…

Немилосердно болели пятки. Ивга опустила глаза – кроссовки разваливались. Правая разевала рот, левая и вовсе лишилась подошвы.

Ивга хотела заплакать от боли, но у нее ничего не вышло; Пров тащил ее, прижимая к себе, так, что она кожей ощутила пластинку-удостоверение под его тропической рубашкой.

Рубашка была мокрая. И он тоже едва держался на ногах.

Говорят, не пытайся переиграть шулера, переспорить налогового инспектора и перетанцевать чугайстера.

На эстраде толпились люди, и исполнитель, красный как рак, удивленно рассматривал свою гитару. Оборванная струна закручивалась спиралью.

Пров дышал с усилием, сквозь зубы: