Ведьмин вяз

Солнце плавилось на половицах, из щербатого синего чайника струился дымный запах, на плюще за окном спорили какие-то птицы. В перерывах Хьюго подробно и с увлечением рассказывал мне об их с отцом детстве (оказывается, папа однажды убежал из дома, хотя и не дальше садового сарая, и остальные три брата носили ему еду, комиксы и спальные мешки, пока ему там не надоело и он не вернулся в дом) или, в другом настроении, о работе.

– Видишь ли, – проговорил он как-то, отвернувшись от заваленного всякой всячиной стола, откинул голову и принялся массировать шею широкой ладонью, – в нашем деле все очень изменилось. Я не о компьютерах и прочих цифровых технологиях, а, скорее, о духе. Раньше ко мне обращались из любопытства: людям хотелось узнать семейную историю, они сами раскапывали, сколько могли, но им требовалось больше. И я был для них благодетелем, что кладет им на колени неожиданные дары: “Смотрите, это копия письма, которое ваш дедушка написал сестре во время Первой мировой войны! А вот копия метрики вашей прабабки! Фото старой семейной фермы!”

Хьюго налил чаю, протянул мне кружку.

– Теперь же с этим анализом ДНК все стало гораздо сложнее. Ко мне приходят потому, что анализ показал совсем не то, что ожидали. “Я на сто процентов ашкенази, откуда взялись двенадцать процентов ирландской крови? И как вдруг оказалось, что мои четвероюродные братья и сестры на самом деле мне троюродные?” Они смущены, им страшно, и от меня уже не ждут приятных сюрпризов: копай глубже. Они боятся, что вдруг окажутся не теми, кем всегда себя считали, и надеются, что я их успокою. При этом все мы понимаем, что может выйти и по-другому. Я уже не благодетель – скорее, мрачный судья, который роется в самом сокровенном, определяя их судьбу. А я не очень-то уютно себя чувствую в этой роли.

– Вряд ли все так уж плохо, – ответил я. Мне не хотелось умалять его заслуги, тем более теперь, но мне показалось, что Хьюго драматизирует, чего я прежде за ним не наблюдал. Мне стало неловко. Эта новая черта в Хьюго заставила меня задуматься, всегда ли он был таким, а я не обращал внимания, или это начало печальной деградации. – Я имею в виду, что бы ты ни выяснил, они останутся теми же.

Он бросил на меня долгий любопытный взгляд поверх очков.

– И тебя бы это не расстроило? Если бы ты завтра узнал, что тебя, например, усыновили или твоя бабушка незнамо чья дочь?

– Да как тебе сказать… – От крепкого чая вязало во рту – я задумался и забыл, сколько ложек заварки вбухал в чайник, но Хьюго словно и не заметил, я же не собирался указывать ему на это. – Если бы оказалось, что я приемный, конечно, расстроился бы. Еще как. А вот если бабушкина мать с кем-то крутила шашни… ну, то есть, я же ее не знал, а значит, и не перестал бы уважать. Так какая разница? В общем, нет, я бы скорее всего не расстроился.

Хьюго улыбнулся.

– Ну и ладно, – он потянулся за печеньем, – тем более что тебе и волноваться не о чем. С первого же взгляда на твой профиль видно, что ты Хеннесси.

Когда возвращалась Мелисса, мы убирали бумаги и помогали ей готовить ужин – роскошные импровизации из ингредиентов, названия которых я и произнести-то не мог и уж тем более не знал, что с ними делать (калган? теф?). Мелисса была счастлива, я понимал это по устремленному на меня беспечному лучистому взгляду, по тому, как она порхала от стола к плите. Меня это озадачивало, но я был рад: я ведь понимал, что ее здесь быть не должно, она не обязана решать наши проблемы, но я нуждался в ней, и этот лучистый взгляд помогал мне уклоняться от мысли о том, что по-хорошему мне не следовало бы ее в это впутывать. После ужина Хьюго разжигал в гостиной камин (“Вечер теплый, – пояснил он в первый раз, – но я люблю, когда горит огонь, а ждать до зимы не могу”), и мы играли в “пьяницу” или “Монополию” среди линялых красных камчатных кресел, старинных итальянских гравюр и вытертых персидских ковров, которые лежали тут, сколько я себя помню; наконец Хьюго уставал и мы все ложились спать. О болезни его мы упоминали мимоходом – когда нужно было записать его на очередную процедуру или передать ему трость. О том, что случилось со мной, не говорили вовсе.