Ведьмин вяз

Сюзанна не обратила внимания на мой тон.

– Наверное, дело в том, – помолчав, сказала она, – что через некоторое время я заметила: то, что я делаю, важно. Имеет смысл. Я впервые в жизни это почувствовала. В школе я подписывала миллионы писем “Международной амнистии”, участвовала во всевозможных кампаниях, собирала деньги для пострадавших от засухи, и все без толку: человек, которого мы пытались отстоять, продолжал гнить в тюрьме, а дети умирали от голода. Я не раз плакала из-за этого. – И мне: – Ты как-то застал меня в слезах и принялся утешать, но у тебя на лице было написано: вот же идиотка.

– Верно, – ответил я. – Помню.

Я подумал, что мне бы стоит гордиться – добился, чего хотел, получил ответ, разгадал загадку, которая не покорилась даже великому и ужасному Рафферти. Почему же меня не покидало ощущение, будто я облажался по полной?

– В чем-то ты, конечно, был прав. То есть я совершенно искренне рыдала из-за парня, которого пытают где-то в Мьянме, но еще и потому, что чувствовала себя полным ничтожеством. Будто я из пуха. И перьев. Хоть разбейся, проблема не сдвинется с места, тебя просто не заметят. – Она отпила вина. – А вот убийство Доминика, как на это ни посмотри с моральной точки зрения, кое-что изменило. Причем конкретно.

– Что правда, то правда, – согласился я.

– Мне хотелось продолжать в том же духе – не в смысле убивать, а чтобы от моих поступков что-то зависело. Делать что-то серьезное. Курить с Ательстаном травку и петь у костра – это так, пух. Чересчур легковесно. За месяц-другой до поездки в Корнуолл я познакомилась с Томом, он влюбился в меня, я же не понимала, нравится он мне или нет. Но он показался мне серьезным. И если бы мы с ним сошлись, у нас все тоже было бы всерьез. Это тебе не с Ательстаном целоваться развлечения ради. Я понимала, что если мы с Томом будем целоваться, то рано или поздно у нас дойдет до свадьбы. Я вернулась домой и позвонила ему.

– И слава богу, – заметил Леон. – А то он за мной ходил собачонкой, по сто раз спрашивал, когда ты вернешься, и делал большие глаза. Если бы я знал, что он тебе нравится, отнесся бы к нему поприветливее. Я ему сказал, что вы с Ательстаном поженились голыми во время колдовского обряда в Стоунхендже.

– Знаю. Он тебе не поверил. – Сюзанна показала ему средний палец. – Так же и с детьми. Не то чтобы это казалось мне важнее, чем защитить диссертацию или что я еще могла бы сделать, но это было серьезнее, тут результат твоих действий прямо у тебя перед глазами. Мы сделали двух новеньких людей. Разве есть что-то конкретнее? – И мне: – Я знаю, ты всегда считал, что я спятила, раз залетела так рано. Да и Том тебе не особо нравился. Но для меня все это было совершенно логично.

Леон смотрел на нее с любопытством.

– Господи, у меня ничего такого не было, – признался он. – Скорее, наоборот.

Сюзанна удивленно обернулась к нему:

– Но ты ведь тоже совершил серьезный поступок. Той осенью ты в открытую заявил о своей ориентации. Я почему-то думала, что это из-за Доминика. Разве не так?

– Так. Если бы не это, я, наверное, до сих пор скрывал бы. Раньше-то вон сколько лет мучился.

– На дворе все-таки были не пятидесятые, – вмешался я. – Стать изгоем тебе не грозило, тебя не вымазали бы в дегте и не обваляли в перьях.

– Спасибо, я в курсе, – отрезал Леон. – Я прекрасно знал, что будет дальше. Я услышу еще больше избитых сальных шуток, потеряю пару друзей, а отец постарается меня убедить, что виноват переходный возраст и со временем я образумлюсь. Я был к этому готов. Меня убивала мысль, что отныне во мне будут видеть кого-то другого. Не такого же человека, как все, не меня самого, а гея. И если я скажу какую-нибудь гадость, то не потому что у меня есть на это основания, или настроение выдалось паршивое, или я всегда был хамом и сволочью, а потому что все геи говнюки. Если расстроюсь, так опять же никакой веской причины нет, просто геи такие чувствительные. Ты, конечно, скажешь, что это полная чушь, – это он мне, – но я так не думал. С другой стороны, и прятаться до конца дней я не собирался. Я хотел, чтобы у меня был парень, чтобы мы с ним держались за руки в пабе, чтобы я привел его домой, познакомил с родителями, не так уж это и много. Но прежде мне духу не хватило бы. Я думал, что так навсегда и застряну между молотом и наковальней. А после Доминика…

Он взял кочергу, поворошил угли, над которыми взвился рваный язык пламени.