Ведьмин век. Трилогия

Нет, не позволят. С Дюнкой – нет. Она уже говорит о чем-то, указывает на камеру-«бублик», и в голосе ее нет ни смущения, ни вызова, ни развязности, ни страха. Дюнка умеет разговаривать хоть с овцой в загоне, хоть с волком в лесу, хоть с директором лицея господином Федулом. И, кажется, все это не доставляет ей труда…

Сложнее всего ей дается общий язык с Клавом. Она патологически боится его обидеть. Она ни капельки не умеет скрыть свою привязанность, за это ее бранят подруги…

Камера покачивалась на воде, и она перестала быть серой. Черная, как морское чудовище.

– Господин Старж, поднимитесь на палубу! Господин Старж, с нашего корабля уже убежали все крысы, вы можете спокойно лезть на капитанский мостик! Эй, господин Старж, еще секунда промедления, и команда поднимет мятеж!

Он всегда с опаской относился к воде и потому взобрался на камеру раньше, чем ноги его перестали доставать до дна. Вода вокруг кипела – Дюнка била руками, дробя солнечные блики, ныряла, сверкая змеиной чешуей купальника, и у Клава захватывало дух. Дюнка была как теплый морской змей. Клав не знал, что змеи бывают такие… нежные.

Он зажмурил глаза. Понял вдруг, что счастлив. Мгновение острого счастья, которое нельзя удержать, можно только запомнить. А потом вспоминать долго, долго…

Дюнка почувствовала его настроение. Перестала барахтаться, сосредоточенно вытолкала камеру подальше от пляжа, поближе к стене камыша, где дремал в лодке колоритный пожилой рыболов.

– Ты знаешь, Клав…

Голос ее казался чуть охрипшим.

– Знаешь, Клав… А давай поженимся? Завтра, Клав, пойдем и поженимся, вот смеху-то будет!..

– Завтра, – он наставительно поднял палец, – завтра у меня экзамен. Общая история.

– А послезавтра у меня, – огорчилась Дюнка. – Когда же мы поженимся? А?

Клав с беспокойством ощутил, что не понимает, шутит Дюнка или нет. Или здесь только доля шутки? Скажем, процентов шестьдесят?..

Он тряхнул головой. Дурацкие экзамены, башка набекрень, самые простые мысли приходится подсчитывать в процентах…

Тихонько чмокала вода, заключенная в кольцо самосвальной камеры. Клаву казалось, что сквозь это круглое черное окошко он видит дно, зеленую поросль со светлыми песчаными проплешинами. И мелькали Дюнкины ноги – длинные, цвета белой черешни.

– А у меня тут иллюминатор, – похвалился он. Дюнка улыбнулась.

В следующую секунду она ушла под воду. Соскользнула, как морской змей. Ноги ее пропали из круглого окошка, камера качнулась – и Клав увидел Дюнкино лицо.

Она заглядывала в иллюминатор снизу, из-под воды. Клав задержал дыхание – подводная Дюнка улыбалась сомкнутым ртом. Как из старинной рамы. Будто из глубины зеркала. И как ей удается так долго не дышать?!

…Камыши трещали. Самосвальная камера раздвигала их, как ледокол разгребает льды. Пожилой рыболов, кажется, проснулся.

Дюнкины губы были холодными, как рыбки. Она слишком долго сидела в воде, зато Клав, кажется, сжег на солнце белую спину, и завтра на экзамене его будет колотить лихорадка… Плевать.

Он решил пока не говорить ей. Пусть это решение пока останется его личной тайной – она ведь станет волноваться, чего доброго, завалит свою политологию, да ведь придется еще раздобывать позволение на свадьбу. Почему-то семнадцатилетняя девчонка считается для замужества достаточно взрослой, а вот мужчина, которому на год меньше… Плевать. Он не чувствует себя подростком. Он давно уже во всех отношениях взрослый человек…

Трое парней на пляже волновались – за судьбу камеры, естественно. Клав ожидал упреков – но одной Дюнкиной улыбки оказалось достаточно, чтобы перекрыть нанесенный моральный ущерб. Шелестели лозы, и ветер успел набросать песка в дремлющие под кустом сандалии.

– Так хорошо, – сказала Дюнка шепотом. – Так хорошо, Клав… Что даже страшно. А?

(Его интуиция все еще молчала.)

– Ты оптимистка… Обычно люди пугаются, когда плохо.

– У меня послезавтра экзамен, а я ничего не знаю…

– А у меня завтра. И – то же самое.

– Не ври. Ты всегда все знаешь.

– Льстица. Льстюха.

– Не ругайся…

– Льстяра. Льстенка… Я хоть учебник почитаю.

– Читай, кто тебе не дает…

– Ты.

Вопили, резвясь у воды, голые загорелые карапузы. Горячий ветер бросал песок на желтые страницы старого учебника, повествующего о предательствах и воинах. Дюнка скучала.

– Слушай, Клав, я искупаюсь, пока ты учишься…

– А не холодно?

– Фи!

Он смотрел, как она идет к воде. Как горит на солнце чешуя морского змея, как расступается, принимая верткое тело, ленивая речная волна…

Ему осталось три больших главы. На час работы.

* * *

Он опомнился, когда тень невысокой вербы доползла до самой книжки. Встрепенулся, будто спросонок, потряс головой, прогоняя отупение. Начитался, да на жаре…

На пляже стало свободнее. Исчезли карапузы, собирались домой дачники, прошествовал мимо пожилой рыболов с парой небольших лещей в проволочной сетке. На дне Дюнкиных босоножек скопилось полно песка. Как в осколках древней амфоры…

Парни, дававшие напрокат резиновый «бублик», сосредоточенно выпускали из него воздух. По очереди налегая на худеющий черный бок.

Преодолевая боль в затекших мышцах, Клав поднялся.