Ведьмин век

За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из них девять — с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.

— Еще несколько дней — и мы проиграем.

Сподвижники молчали.

Их семьи давно выехали из Вижны — в первых рядах, в мягких купе, далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на рассвете радио замолчало — из динамика доносился ровный невозмутимый треск.

Окна закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер — во всем Дворце Инквизиции, даже в подвалах, стоит густой запах дыма. Половина города медленно горит.

Отключен телефон. Связь с провинциями возможна только по рации, но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи.

Тротуары и мостовые славной Вижны залиты отходами и дерьмом. Содержимое канализации выдавило чугунные крышки и превратило улицы в подобие зловонных рек.

Разом опали все листья на гордых виженских деревьях.

Герцог выехал вчера. Вертолет, вот уже две недели гнездившийся на крыше его резиденции, наконец-то снялся и улетел.

Хаос и паника по всему свету. Пустой мир. Мир раскрепощенных ведьм.

Скрытая камера, установленная в развалинах оперного театра, на мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру.

Будто бы призрак Хелены Торки.

«Вы были добры, Клавдий…»

Он скрежетнул зубами:

— Еще несколько дней промедления…

Он знал, что говорит впустую.

Совсем недавно… или невозможно давно, короче, полтора месяца назад… он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал их и узнал о судьбе, предназначенной людям на стадионе; он по локоть запятнал руки, зная, что их вовек теперь не отмыть. Он замарался в кровавом и грязном, но он ведь спас?!

Если бы он знал способ. Если бы знать, он погрузился бы с головой, он по уши нырнул бы в дерьмо, если бы этим можно было остановить…

Еще вчера, под взглядами кураторов, он был уверен в себе и силен, как никогда.

Уже сегодня он с ужасом понимает, что ошибся. Переоценил свои силы; матка не желает поединка. Матка играет с ним, как кошка с мышью.

«…Я один не усомнюсь ни на мгновение, что сударыни мои не способны собственных безобразий устрашаться…

А потому я один не могу надеяться — такого рода надежда лишит меня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней моих отдарок… Ибо матка, матерь-ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух… И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля…»

Нет, Клавдий не чует. Воля его бездействует. Пятеро сподвижников, проведших ночь в подвалах, прячут воспаленные глаза.

* * *

Над ее головой, низко-низко, нависало злое красное солнце. Жгучее, раскаленное, как стальная спираль; Ивга удержала стон. Попыталась пошевелиться — ее руки были неподвижны. Ее ноги ей больше не принадлежали; страх прибавил ей сил, она сумела разлепить веки.

Желтой змеи не было. Была темнота, и над головой, низко-низко, жгучее красное пятно.

Она содрогнулась. Вспомнила все, лихорадочно попыталась сосредоточиться, задавая себе один-единственный, самый важный в мире вопрос: я — это я? Никто другой не завладел мною, не поселился в моем сознании, в моей памяти? Я — по-прежнему я?..

Она лежала на боку, в странной скрюченной позе; пол подрагивал, ровно работал мотор, Ивга в машине. Красное и жгучее над головой — инквизиторский знак, нарисованный на железной крыше фургона. Полумрак и пустота; серый свет, пробивающийся сквозь щели. Руки и ноги накрепко зажаты в деревянных колодках, а это ведь именно колодки, точно так они и должны выглядеть, они ничуть не изменились за последнюю тысячу лет, нет не свете ничего неизменнее инквизиторских колодок…

Не то. Единственное, что имеет сейчас значение: я — это я или нет?..

Мама… Трава. Белая ленточка на спинке стула… Гуси, лепестки кувшинок, спортивная сумка, пропахшая дезодорантом, запах сигарет…

Ивгу захлестнул приступ паники. Ей показалось, что она чего-то не помнит. Не может осознать себя, не может восстановить в памяти маминого лица…

«Чтобы ты мне сейчас была назад! Одна нога тут, другая там, и чтоб за уроки села, знаю я эти посиделки…»

Складки в уголках губ. Прядь на лбу, полосатое полотенце в руках. Щепка на истоптанном пороге…

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

Ивга всхлипнула.

Ну какая ты дура, сказало невесть откуда взявшееся спокойствие. Если ты задаешься этим вопросом — конечно, это ты и есть. Это ты и никто другой, ты, какой ты была вчера и позавчера, и от рождения… Это всего лишь ты…