Только Оксана, у которой после собственного дня рождения разламывалась голова, выдавая хлеб и взвешивая карамельки, поглядывала на молодую подружку с понимающей кислой улыбкой.
Купив хлеб, Нина оглядела замолчавших женщин. Тётка Роза держащая под локоть мало что соображающего муженька, со смешком подытожила:
– Значит, новая ведьм
Теща Геннадия Семеновича, бабка тихая и маленькая, побледнела и заверещала: «Зятя маво покалечила вчерась! Сваво мужика заведи, неча на других смотреть!»
Нина отошла от прилавка и спокойно ей сказала:
– Сдался он мне сто лет.
– А чего тогда приставала? Охальница, ведьм
Бабка плюнула на пол перед Ниной. Остальные старухи тоже что-то зашелестели, но Нина взглянула на них, сама чувствуя, что взгляд стал другим. Женщины замолчали и отошли ближе к витринам.
– Всю жизнь к моей бабушке за медпомощью и травами бегали, заговоры от болезней списывали, а теперь ругаетесь? – возмущенно заговорила Нина. – Да твой зять, Екатерина Ильинична, только что коров не дерет, а так по всем бабам прошелся. Так ему и надо, хряку вонючему.
Хотелось Нине выйти из магазина красиво, громко треснув дверью, но тяжелая магазинная дверь по случаю жары, была открыта нараспашку. Пришлось просто гордо сбежать по трем ступенькам вниз.
– А, действительно… – Соседка Ильиничны повернулась к старушке. – Ты чего темнишь-то? Чего она у него покалечила?
– Общее здоровье, – решительно заявила Ильинична, пожалев, что вылезла со своим длинным языком, а ведь дочь просила не трепаться. – Иммунитет.
Бабки, что-то такое слышавшие по телевизору, испуганно замолчали.
– Типун тебе на язык, Ильинична, – лениво перебила старушку Оксана. Взяв из пластикового ведра за хвост толстую селедку, она вложила ее в пакет и взвесила на старых весах, оставшихся с прошлого века. – Хер она ему, девушки, попортила. Сидит теперь Гена, лёд прикладывает. Он раздулся… – Оксана оторвалась от взвешивания и показала размер полулитровой банки. – Вот такой стал. Мне Люська рассказала. А не фиг хер пристраивать туда, куда не просят!
И бабки, и две вновь вошедшие женщины прыснули от смеха, глядя на покрасневшую от злости Ильиничну.
– Да уж, зять у тебя «ходок». Молоко в его цех сдаешь, а он за сиськи лапает, – возмутилась женщина помоложе. – Стоишь, как корова дойная, и терпишь. А то молоко не купит! Куда его тогда девать? Сволочь он, зятек твой, Ильинична.
– Кстати насчет молока, – негромко, но как-то недобро сказала Валентина, и все замолчали. Валя достала из пакета и чуть выше подняла полутора литровую бутылку из-под минералки. – У меня корова стельная, не доится, я сейчас к Шебылиной зашла, взаймы молока взять. Она при мне доила. Так вот…
Все посмотрели на бутылку. В ней, разделившись на простоквашу и ижицу, виднелось свернувшееся молоко.
– Точно, – перекрестилась тётка Рая. – И бабка Поля, бывалочи, как пройдет мимо двора, так у меня все молоко сворачивалось.
– Я ж говорю, ведьм
– А бутылка у тебя, Валька, грязная, и на дворе плюс тридцать, и Нинку ты не особо любишь. Так что здесь, бабоньки, думать надо. – Сама себе, но для всех дополнила Оксана.
– Это ты её защищаешь потому, что она медик и на тебя санэпидемстанцию не насылает. – Зашипела Валька.
– Или потому, что здесь, может, другие горе-ведьм
Поднялся гвалт. Замолчали, когда вошла Ольга. В магазин она заходила редко, отоваривалась намного и Оксана заорала: «Ша, бабоньки! Мне работать надо». Здравствуй, Оксаночка. Слыхала, чё вчер
И все бабы стали рассказывать Ольге о Нинкином поступке.
Выслушав, Ольга лениво оглядела женщин, пастуха Стаса и вечно пьяного мужа тётки Раи.
– Между прочим, Нинка мне племянница.
И все на минуту замолчали.
Придя домой, Нина выложила хлеб на стол веранды и стояла, стараясь отдышаться от быстрой ходьбы. Мама кормила Сашку, впихивая кашу в розовый рот капризного божества.
– Ты чего такая смурная? Об
Сев на соседний стул, Нина, прихватив тряпку, стала вытирать стол от разбрызгавшейся каши.
– Все, мама, не дадут мне теперь жить спокойно.
Анна отложила ложку, вытерла «слюнявчиком» измазанную физиономию Сашки.
– А че, Геннадий Семенович проговор
– Да… Так он еще сказал, что это я к нему приставала.
– Вот сволочь! – возмутилась мать. – Вот он с детства сволочь! Я же с ним в одном классе училась, знаю…
– Сволочь, не сволочь, а мне тут больше делать нечего. – Нина убрала хлеб в дырявую кастрюлю, служившую хлебницей. – Ты, мам, не беспокойся. Давно надо было в город ехать, счастья пытать. Не уехала я бы раньше, сейчас уже и комната в Боровичах от больницы была бы.
– Какая такая комната, если у нас хозяйство? – Мать махнула в сторону окон, выходящих на огород.