Ведьма в Царьграде

Солнце уже стояло высоко, припекать стало. Малфрида высушила мокрые волосы, заплела в косы, стала одеваться в просохшую одежду. Натянула нижнюю рубаху, сверху – темно-алую поневу, на ноги поршни надела. В калите на поясе у нее лежали заготовленные для бабьих дел тряпицы, затем она надела специальные для таких дней короткие портки, проследив, чтобы удобно все было. Малфрида давно заметила, что, когда ее женские дни начинаются, чародейская сила в ней словно бы… ну не то чтобы уменьшалась, просто какая-то неуверенность появлялась, даже колдовать не хотелось. А вот к мужикам в эти дни ее особенно тянуло. Поэтому, когда выходила к переговаривающимся из зарослей, когда они повернули к ней лица – все такими пригожими и желанными показались. Но ведьма лишь тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли о том, как бы хорошо с кем-то из них сойтись, раскинуться, отдать себя… Ведь молодые еще все, безбородые, сразу видно, что никто пока не женат. Хотя вот у Кури наверняка уже есть жена: его никто ханом не признал бы, если бы не женился. И на нее Куря глядел оценивающе, взглядом опытного мужика. А лицо еще молодое, скуластое, покрытое темным загаром настолько, что, казалось, кожа потрескалась от солнца и ветра. Узкие черные глаза так и вспыхнули при виде стройной бабы с длинными темными косами.

– Ваша краля? Продай, Святослав! Я хорошо за нее дам.

– Э, брат, нельзя. Это самой княгини чародейка. И сила у нее особая.

– Какая сила у бабы? Я бы ее к себе в юрту позвал, уложил на кошмы.

– А она бы обернулась кобылицей и увезла тебя невесть куда, – засмеялся Святослав.

Ишь, этот сразу все сообразил, а вот у его побратимов лица вытянулись, видимо, только теперь стали догадываться. И когда Малфрида приблизилась, даже посторонились, отведя глаза.

Ведьма подавила вздох. Всегда так, всегда ее люди побаиваются. Только тот, кто уверен в себе, может без страха общаться с теми, кто чародейством наделен. Вон Ольга никогда особого трепета при Малфриде не выказывала, да и Святослав такой же. Сейчас он лишь улыбнулся ведьме, а когда та села в сторонке, и думать о ней перестал, опять говорил Куре, что если тот объявит в стане, что мир у него с Русью, то даже сильный хан Куркутэ не посмеет оспаривать его права на орду Цур, когда старый хан помрет. Без этого может и попытаться. Куркутэ ведь набегами своими уже прославился, а Куря молодой еще. Но если Куря объявит, что он с Русью в сговоре, то враз уважения к нему прибавится. А Святославу мир с Курей предпочтительнее мира с Куркутэ. Хан Куркутэ тот еще волк, ему лишь бы кровь пролить.

Малфрида сидела, покусывая травинку, лицом была спокойна, в душе же восхищалась молодым князем. Действительно князем, вон как умело речь ведет. Ольга все говорит, что сын ее юн и неопытен в делах, а послушала бы его сейчас. Истинный князь. Пусть и хмельной. Язык заплетается после Семецкиного вина, да и Куря, похоже, захмелел, вроде как и слушает Святослава, но сам что-то негромко напевает, раскачивается, сидя на корточках и обхватив себя за пятки. Потом обниматься к Святославу полез, братом называл. Назвал братьями и Семецку, и богатыря Сфангела, обнялся с ними, последнего даже облизал, и варяг едва не отпихнул разомлевшего хана, брезгливо вытерся. Зато тут же стал предлагать Куре обменяться оружием. Свой меч варяжской работы предлагал в обмен на украшенную бирюзой саблю хана. Они даже заспорили, но вмешался Святослав, сказав, что, если с кем Куре и меняться оружием, так только с ним, с князем! Ибо поменяться оружием – это почти побратимство, вот и следовало бы им…

«Пьяные мальчишки», – думала Малфрида, и ей становилось смешно, когда наблюдала, с какой горячностью тянут друг у друга богатую саблю Кури Святослав и его приятели. Куря же смеялся, даже на спину завалился, мотал в воздухе ногами в белых сапогах. И вдруг приник к земле, замер, а потом вскочил, прикрикнул на расшумевшихся русов, прислушался к чему-то. Лицо его вмиг стало серьезным, как будто и не пил только что, не дурачился.

Малфрида тоже насторожилась, ловила далекие звуки. Так и есть, долетает издали какое-то гудение, глас труб. – Ой-ой-ой! – тоненько заскулил Куря, упал на колени, стал рвать траву и бросать себе на голову. Но потом заметил, что русичи на него недоуменно смотрят, и выкрикнул зло: – Что глядите, пучеглазые? Это знак, что великий Куеля умер! О горе, горе!

И опять стал визжать, царапал себе лицо, пока Святослав не встряхнул его. Смотрел серьезно, казалось, что и с него хмель слетел в единый миг.

– Что ты, Куря, из себя кликушу[75] строишь? Воешь, точно баба-плакальщица на похоронах. Али мы не понимаем, что ты все это время только и ждал-дожидался, когда родич твой к вашему Тенгри отправится? Теперь же ты великий хан огромной орды. И не выть тебе, а власть забирать надо. Эй, Семецка, отдай Куре своего каурого. Сам со мной поедешь. Надо же нам выказать почет на похоронах хана.