Ведьма в Царьграде

– Матушка княгиня. – Он пошатнулся, прижав руку к сердцу. – Люба ты мне, век служить тебе буду, жизни для тебя не пощажу! Все для тебя одной! Ибо ты и солнышко мое, и луна моя, и ладо мое вечное. Ненагляда моя!..

Сказать, что Ольга была поражена, – ничего не сказать. Еле смогла вымолвить по-русски: ошалел, что ли? А Коста уже на колени рухнул, руки ей целовал, слезами обливался. И все твердил, что он и живет лишь для того, чтобы ей услужить, чтобы увидеть порой хоть издали, хоть изредка.

– Что с этим мужем происходит? – медленно, с надменностью спросил император.

Что тут скажешь? Ольга резко отстранила Косту, жестом указав ему на дверь. Он пятился, не сводя с нее влюбленного взора. Эко его проняло! А ведь обычно замкнут был, слова лишнего не скажет. Но слуга всегда был верный. Может, и в самом деле влюбился одинокий? Даже жалко его стало.

Константин смотрел вопросительно, и Ольга, тщательно подбирая слова, стала пояснять: мол, так всегда бывает после чародейской живой воды. Силы-то удесятеряются, страсти кипят. Вот ее человек и стал просить… Ну, молил, дескать, не делиться с иноземцем священной водой, не давать исконное русское чудо чужому…

Она не договорила, когда Константин схватил канфар обеими руками и залпом осушил до дна одним глотком. Ему показалось, что воды было слишком мало, он уже пожалел, что велел отдать драгоценную жидкость какому-то старообразному русу. А на вкус она была… Ну, травами слегка отдавала, будто настой. Император провел языком по небу, по губам, пробуя определить ее вкус. Горьковатая? Или душистая? Быстро выпил, не разобрать теперь.

Константин повернулся к княгине. Ольга тоже с интересом вглядывалась в него, выискивая перемену. Глаза его были темными, как и ранее, проницательными, однако теперь в них читалось легкое изумление, которое сменилось восхищением и каким-то особым ярким светом. Казалось, он хотел что-то сказать, но не сказал. Просто набрал в грудь воздуха и теперь, замерев, разглядывал стоявшую перед ним язычницу как некое чудо невиданное. Сам же думал: «Ах, какие глаза у русской Эльги – чисто облака в грозовой день над Константинополем. А ресницы…» Он и ранее ими любовался, как и ее губами, так походившими на спелые вишни. Верхняя губа тоньше, нижняя полнее и сочнее… с такой очаровательной ямочкой под губой. Вот бы испробовать их вкус! А потом… Потом сжать бы это статное тело в объятиях, смять… Наверное, живая вода действительно удесятеряет силы, ибо Константин вдруг почувствовал нестерпимое желание обладания, внизу живота и в паху разлилось тепло, член его стал подниматься… Император быстро сел, сдвинул колени, стараясь скрыть свое смущение, заерзал на покрытой ковром скамье.

Ольгу озадачил загоревшийся взгляд Константина. Ну, хоть этот не станет ей говорить, что она его солнышко и луна. Но поглядел-то… будто она его гривной[159] одарила. То есть тем, что дороже любой гривны, – жизнью и здравием. И вон он как разрумянился, сопит, дышит бурно.

– Что скажешь, государь? Чувствуешь силу?

– Чувствую, – ответил базилевс, но как-то смущенно, по-прежнему пряча глаза, а потом поглядел так… ну, словно она жар-птица чудесная, – восхищенно и озадаченно, нежно и восторженно.

И вдруг шагнул к ней, тоже за руки схватил, сжал их.

– Вы удивительная женщина, госпожа Эльга. Только вы появились – я сразу понял – второй такой нет и быть не может. Это именно вас я ждал все эти годы, мечтал о вас…

«Сейчас и этот запоет, что я его солнышко и луна, – подумала княгиня, осторожно высвобождаясь и пятясь от императора. – Да что же это делается, помоги боги! Как правило, испив живой водицы, люди себя иначе ведут. Их скорее смех разбирает, веселье… А тут будто приворотным зельем я его опоила».

– Пойду я, государь, – мягко произнесла Ольга, отступая к двери. – И так наша… – она с трудом подбирала слово, пока не нашла подходящее, – наша аудиенция затянулась дольше принятого. Однако упредить хочу: не стоит вам никому говорить, что испили живой воды. Вы-то, конечно, владыка великий, но, думаю, церковники не благословят вас, если узнают, что к чародейству прибегли. Вон Роман Лакапин о том не смолчал, и многие его осудили, епитимью на него суровую наложили, патриарх в исповеди ему отказывал.

– Как же ты разумна, Эльга! – восхитился Константин. – Умна, прекрасна, да еще владычица огромного края! Я перед приемом велел, чтобы мне показали на карте твои владения. Они велики и обширны! И ты правишь ими, как Божья избранница. Это удивительно! И достойно восхищения. Как и твоя краса несравненная. Лики бы с тебя писать!

– Я все же пойду, государь, – лепетала Ольга, когда он вновь стал хватать ее за руки.

А он снял один из своих перстней, сверкнувший алым огнем, и надел ей на палец. Сказал, что это дар, что пусть она смотрит на этот рубин и думает о нем, думает о том великом счастье, какое он познал, встретив ее.