Он хотел добавить, что ее лицо тоже напоминает ему кого-то, но он не делает из своего ощущения никаких выводов, как вдруг понял, на кого похожа гостья. Да, несомненно, женщина походила на его Мирьям.
«Глупости, — оборвал он самого себя. — Ну похожа, и что с этого? Мало ли кто на кого похож!»
— Вы обознались, — повторил он, но женщина, раскрыв сумочку, суетливо шарила в ней, не обращая на его слова никакого внимания.
— Вот! — просияв, воскликнула она, протягивая Ханоху тоненькую книжечку в кожаной обложке. — Я всегда ношу ее с собой. Посмотрите.
Он раскрыл книжицу. Это был мини-альбом на две фотографии. Слева, под глянцево поблескивающим целлофаном, находился снимок пожилой еврейки с усталым лицом. «Полина Абрамовна», — сообразил Ханох. Справа — он успел лишь окинуть фотографию беглым взглядом, как сердце ухнуло и провалилось куда-то вниз, в черные глубины преисподней — справа, держа за руку девочку в коротком, как тогда носили в России, платьице и с двумя аккуратно заплетенными косичками, стояла его Мирьям, точно такая, как он помнил ее любовным отпечатком памяти. Только одета она была совсем по-другому и стена избы на заднем плане, сложенная из круглых бревен, не оставляла сомнения, где сделан снимок.
— Это я и Марина, — пояснила женщина, — незадолго до ее отъезда. Куда я ни писала, кого ни спрашивала — никто не знает. А она — вот она где, оказывается!
Ханох помолчал несколько минут. Потом вернул женщине книжицу и сказал:
— Пожалуйста, позвоните мне завтра в суд с десяти до двенадцати.
— Но, — женщина нервно сглотнула, — я бы хотела поговорить с Мариной.
— Повторяю, — холодно произнес Ханох. — Завтра. С десяти до двенадцати. По рабочему телефону. Мирьям сейчас с вами говорить не будет.
— Почему?
— Давайте отложим этот разговор.
Ханох встал. Женщина тоже поднялась. Она медленно пошла к выходу, наверное, ожидая, что Марина вернется в комнату, обнимет ее, заплачет, но в квартире было тихо, лишь из кухни доносилось журчание текущей из крана воды.
Подойдя к входной двери, женщина еще раз оглянулась. Ханох стоял, перегораживая коридор, ведущий в кухню и комнату. Его лицо было мрачнее тучи.
— Вы извините, — вдруг сообразила женщина, — разве вы не знали? Я не хотела. Я думала, что…
— Завтра, с десяти до двенадцати, — повторил Ханох, закрывая за ней дверь.
Он набросил цепочку и прислонился спиной к двери. Если… если это правда и Мирьям гиорет, новообращенная, то ему, коэну, она запрещена по Закону. И дети его тоже не коэны. Он должен развестись. Боже, какой позор! Он закрыл лицо руками. Все рушится, семья, домашний уют… Мирьям… Он ведь любит ее, по-настоящему любит! Что же теперь делать? Промолчать? Скрыть? Правда все равно вылезет, если не сейчас, то через пять, десять лет. Уж он-то знает это лучше других.
Ханох опустил руки и двинулся на кухню. Жена стояла у стола и ела апельсин. Оранжевая кожица горкой возвышалась посреди стола. Закончив апельсин, она, не глядя на мужа, быстро очистила следующий и снова принялась есть.
— Мирьям, — сказал он, не зная, с чего начать. — Мирьям, как же так? Что теперь будет, Мирьям?
— Я повешусь, — сказала она. — И все останется в тайне.
— Дура! Кто потом женится на твоих дочерях?!
— Ты уже называешь их моими! — горько усмехнулась она.
Он открыл рот, чтобы ответить, но вдруг мысль, от которой замерло сердце, остановила его с раскрытым ртом.
«В семинар „Зеэв“ не принимают прозелитов. И сваха, я же предупреждал сваху. Значит…»
Обливаясь потом, он молча развернулся и бросился в свой кабинет. Там, в нижнем ящике стола, хранились их общие с женой документы. Он сложил их вместе сразу после свадьбы да так с тех пор и не вытаскивал.
Распутав дрожащими пальцами непослушные тесемки старомодной папки, Ханох вытащил прозрачный пакет с документами Мирьям и быстро просмотрел их.
Боже мой! Боже, Боже мой! Все сомнения рассеялись. Тогда, десять лет назад, он не знал, не понимал этого, но сейчас с первого взгляда определил, что метрика Мирьям — хорошо сработанная фальшивка. Значит… ах, да что же это значит…
Он вышел в гостиную, держась рукой за стену. Да. Это значит только одно… Она обманула, обманула всех, и его в том числе. Все эти годы он жил с нееврейкой, и дети его гои, и каждая половая близость с ней была запрещенной, и его внезапная тупость в учении… Он замотал головой от невыносимой душевной боли.
Взгляд упал на конверт с эмблемой раввинского суда Тель-Авива, забытый на столе сестрой Мирьям. Ханох машинально открыл его.
«Досточтимый исполняющий обязанности судьи, — значилось в письме. — Посылаю к вам особу, достойную во всех отношениях. Прошу уделить ей немного вашего драгоценного времени и обратить особое внимание на родственные связи. Всегда ваш…»
Да, вот оно, вот и пришла расплата. Давний разговор, то ли шутка, то ли сон, моментально вынырнул из подернутого сепией прошлого. Под письмом стояло имя «Набокова». А пять обещанных гойских душ, о Господи, это же четверо его детей и Мирьям.