Ведьма и князь

Волхвы еще долго сидели и обсуждали случившееся, заботливо укрыв своего старшого шкурами. Поняли, что на него было направлено чародейство. Но как? Из древлянских кудесников Маланич лучше всех умел претворяться в кого угодно, да и других мог превращать мастерски. Но чтобы еще кто-то этим умением в совершенстве обладал, так чтобы самого чародея обратить... Только на следующий день, когда они тронулись в путь, Маланич вяло поведал о том, что произошло. Сам себя, оказывается, превратил Маланич, поддавшись приказу князя Мала. И превратил, видно, крепко, раз и после снятия заклятия вел себя очень странно: все норовил повилять бедрами да поизвиваться, хотя они уже шли по обжитым местам. Встречавшиеся по пути древляне, спешившие поприветствовать вещих кудесников, оторопело отступали при виде непотребно ведущего себя волхва. А то и вообще Маланич норовил свернуться калачиком и поспать. Только уговорами и увещеванием удавалось заставить его немного угомониться. Между собой волхвы говорили, что лучше бы где-то схорониться да выждать, пока Маланич от собственных чар полностью освободится. Однако, неожиданно приходя в себя и озираясь, Маланич начинал твердить, что ему надо уйти как можно дальше от Искоростеня. С горем пополам удалось добиться от него, что заговоренное на Священной Поляне зелье послушания ему пришлось испытать на себе. И ведь сильное какое оказалось зелье, если даже такой чародей, как Маланич, никак не мог избавиться от его действия.

Умевший снимать наваждение волхв Пущ пояснял:

– Ему надо испытать сильное потрясение, нечто такое, что выведет из покорности. Да как такого сонного встряхнешь? Чем поразишь? Что ж, давайте пока выполнять то, что раньше решили, пройдемся по большаку, ведущему в земли полян, поглядим, что там и как. Может, постепенно Маланич сам очнется, начнет соображать.

Несмотря на непогоду, большак был довольно многолюден. Снег опять перешел в дождь, и, если к ночи подмораживало, с утра снова все окутывалось мутной влажной пеленой, было сыро и серо. Снег лежал по обочинам грязными пластами, сливаясь с раскисшей грязью и прелыми листьями. Бредущий среди волхвов Маланич в полудреме сонно бубнил за ними заклинания, ограждавшие от ненастья. Хотя какие заклинания – толстые кожаные поршни, жирно смазанные салом, промокли в сыром снегу до меховых онучей, мелкий дождик намочил накинутую на голову длинную овчину. Но все равно волхвы шествовали степенно, важно опирались на посохи, сотворяли благословляющие знаки над кланяющимися древлянами.

«Одно неплохо, – думал Маланич, – что и этим псам киевским несладко отправляться в полюдье по такому ненастью будет».

Его вновь тянуло повихлять бедрами, но усилием воли он заставлял себя сдержаться, глядел по сторонам. Вот мимо промчался отряд верховых. Эти явно из пришлых полюдников. Их сытые кони – рослой киевской породы, под меховыми плащами тускло мерцают пластинчатые панцири, но на головах у многих вместо привычных шишаков обычные ушастые шапки, как у древлян. Ишь, переняли моду. Да и местные зачастую выряжались в киевские опушенные шапочки под сукном, на тулупы надевали плащи из мягкой кожи – тоже явно городской выделки, на ногах у тех, кто побогаче, – сапожки хазарского покроя, с загнутыми носами и раскрашенными каблучками.

Маланича раздражало такое смешение привозного и своего. Покон забывают древляне, зарятся на чужое. И торгуют с пришлыми, словно никогда не воевали, словно не с поработителями дело имеют!