Вечный зов. Том II

— И я, когда меня взяли, был с расколотой головой, — продолжал Зубов. — Какой-то немец так ударил прикладом по голове, что свет потух. Очнулся я, в себя пришёл уже в колонне этой. Огляделся — и сразу увидел сбоку Семёна, узнал. Я видел его до этого всего один раз, здесь, в Михайловке, и то мельком… Вот Наталья Александровна знает когда.

Все поглядели на неё, и она утвердительно кивнула.

— Но он мне запомнился тогда чем-то. Открытое такое лицо… В колонне этой и пока везли нас до Данцига потом я ничего ему не говорил. Ухаживал молча за ним. У меня от удара немецким прикладом под черепом всё гудело и гудело. У Семёна с головой было хуже, его тошнило постоянно и часто рвало. И спина заживала медленно, долго гноилась, полечить было нечем. Я ходил за ним, как мог, и он, представьте, тоже узнал меня. Когда ему стало получше, он вдруг спросил в упор: «Ты-то, бандюга, каким образом тут оказался?» Это было уже в Мариенбурге. Есть такой городишко близ Данцига, там был концлагерь, нас туда и перегнали вскоре. Но там мы тоже были недолго почему-то. Вскоре нас перевезли в пересыльный лагерь, который назывался «Хаммерштейн № 315». Там было собрано несколько тысяч человек пленных, их куда-то отправляли морем небольшими партиями. На рассвете и наш барак однажды подняли, загнали на проржавевшие баржи. Баржи три или четыре было. Немцы называли это «транспорт „Гинденбург“. Высадили в Финляндии, на пустынном берегу… Затем много недель нас гнали по болотам, по тундре на север Финляндии, пока не пришли в концлагерь неподалёку от города Рованиеми…

Наташа сидела безмолвная и будто бесчувственная. Ей, как и всем здесь сидящим, тоже пришлось перенести немало: когда-то юная и свежая, она отцвела быстро, кожа на лице поблёкла, в глазах давно поселилась тоска, и она казалась намного старше своих тридцати трёх лет.

— Вы расскажите, как вы шли! — сухим голосом потребовала она. — Расскажите всё, что вчера мне рассказывали!

— Как шли? — Зубов зябко пожал плечами. — Всё сейчас жутко вспоминать, и это тоже. Ещё в Хаммерштейне выдали нам старые немецкие шинели и тонкие, протёртые до дыр суконные одеяла. Так и шли, в этих шинелях, накинув поверх одеяла, — холодно в тундре было ночами. На ногах ботинки на деревянных подошвах. От мокроты подошвы быстро раскисли, расползлись на волокна — многие шли босиком, разбивая в кровь ноги. Резали шинели и одеяла на куски, обёртывали ими ноги. Но эти портянки через час-другой тоже превращались в лохмотья, старое, изношенное сукно быстро расползалось, как вата. Спали прямо на мокрой земле. Заболевших или выбившихся из сил охранники тут же пристреливали. Могил не копали — не надо было копать, всегда поблизости было какое-нибудь болото. Оттаскивали туда труп и бросали в трясину. А кормили… Ну, почти не кормили. Галеты какие-то давали, растворишь кубик в горячей воде — вот и вся пища на день, а то и на два… Мы с Семёном держались друг друга и, в общем, выдюжили. Не знаю я как… В Рованиеми было уже полегче, спали хотя бы на сухом. Там мы были вместе, в одном бараке жили несколько месяцев. А осенью сорок четвёртого нас разъединили. Я остался в этой болотной каторге, а Семёна куда-то угнали с большой группой пленных. Куда? Там в любых случаях никто и никогда ничего не объяснял, спросить было не у кого. Ходили слухи, что через финскую границу их погнали, в Норвегию… Прощаться с назначенными в транспорт не разрешали, остающимся запрещалось выходить из блоков. В нарушителей стреляли без предупреждения. Я нашёл лишь возможность крикнуть Семёну через решётку окна: «До свидания!» Он оглянулся и ответил: «Прощай, брат…» Так я видел его в последний раз… Когда в конце сорок четвёртого советские войска прорвали фронт в Заполярье и подошли к Рованиеми, Семёна там уже не было…

Когда он умолк, Анна Михайловна всхлипнула:

— Наташенька! Что выпало-то ему на судьбу! Что перенести довелось!

* * * *

Ночевал Зубов в одинокой квартире Поликарпа Кружилина. Иван приглашал к себе, но Зубов сказал ему:

— Спасибо, Иван Силантьевич, я ещё поживу, наверное, тут и у тебя побываю. А сегодня вот с Поликарпом Матвеевичем хочу поговорить.

Но в доме Кружилина никакого особого разговора у них не получилось. Зубов был хмур, утомлён своими рассказами о Семёне. Видя это, Кружилин разобрал кровать, себе постелил на диване.

— Так и живёте? — спросил Зубов, оглядывая простенькую комнату.

— Так и живу, — ответил он. — Местные старушки меня опекают. Кто приберёт, кто сготовит. Анна Савельева часто заходит.

Уже лёжа в кровати, Зубов усмехнулся:

— Удивительно, если вдуматься.

— Что удивительно?

— Вот вы меня, сына царского полковника, который гонялся за вашим партизанским отрядом, на кровать уложили, а сами, командир того отряда, на диване…

— Когда это всё было-то? Сейчас вы мой гость.

Зубов помолчал и проговорил:

— Вы знаете, конечно, что этот Иван Савельев жизнь мне, тогда мальчишке, спас?

— Знаю. Он был в банде Кафтанова, Иван.

— А теперь председатель колхоза.

— Да, и неплохой. Уважаемый в районе человек.

Ещё помолчал Зубов, думая о чём-то.