Вечный зов. Том I

— Не без того, конешно… — И повернулся к парню: — А ты, балабол, надсмешки-то строй, а не забывай рецепту: горсть земли, полгорсти пороху на полкружки воды. На войну-то тебя, может, завтра же заберут…

— Слушайте… Об чем это вы? Какая война? — спросил Семен.

— Как какая? Ты откуда, друг, свалился?

Вскрикнула вдруг Вера, вцепилась Семену в плечо острыми пальцами, порывисто задышала.

— Да постой ты, — недовольно сказал Семен, попытался даже сбросить ее руки. — Объясните…

Но из сумрака выскочил Колька Инютин, потащил Семена от крыльца, сбивчиво и возбужденно говоря:

— С немцами война-то, Сем… Пока мы рыбалили, немцы войну открыли. Я уж дома был. Матка плачет, отец из угла в угол ходит молчком. Твой батя — я видел через плетень — тоже хмурый, сердитый… Это что же, а!

— Сема, Сема! — Вера опять повисла на плече. — Тебя возьмут же теперь…

— Так… — сказал Семен. — Погоди, Верка. Не реви раньше времени.

— Действительно… Дура она у нас, — шмыгнул Колька носом.

— Ладно, пошли домой…

Когда Семен зашел в дом, отец, как утром, сидел у открытого настежь окна, курил, пуская дым на улицу, в темноту. Мать, молчаливая и тихая, стараясь не греметь посудой, собирала ужинать. Димка и Андрейка забились в угол, испуганно сверкали оттуда глазенками. Ведерко с уловом, забытое, ненужное сейчас, стояло на скамейке возле двери.

— В самом деле, что ли… война? — спросил Семен.

— Давайте ужинать, — вместо ответа проговорил отец и выбросил окурок через окно.

За едой никто не проронил ни слова. Поужинав, Семен вышел во двор, поглядел на ярко горевшие в чистом небе звезды. «Как же она там идет, война, ночью-то?» — пришла вдруг глупая мысль. Семен знал, что эта мысль глупая, но никаких других почему-то не приходило.

Качнулся, затрещав, плетень, Семен поморщился: «Верка». Ему сейчас не хотелось ее видеть и вообще никого не хотелось видеть. Но это был опять Николай Инютин.

— Слушай, Сем, смогу я военкоматчиков обмануть, а? — спросил, подойдя, Колька.

— Каких еще военкоматчиков?

— А что? Я рослый. Скажу, с двадцать третьего года.

— Пошел бы ты! — зло вымолвил Семен, сел на скамеечку, врытую у стены, стал смотреть в темноту.

— А метрики, скажу, потерял. Очень просто… Три года всего надбавлю, как они проверят? А, Сем?

Семен молчал, думал о чем-то. Колькиного голоса он будто не слышал. Затем встал и ушел в дом.

* * * *

Когда стемнело, Аникей Елизаров, зыркая по сторонам, подошел к длинному бревенчатому зданию, обсаженному кленами, вильнул к крыльцу, над которым тускло горела лампочка. За дверью был длинный узкий проход, в конце которого, за барьерчиком, сидел в фуражке с красным околышем дежурный.

— Меня тут начальство вызывало, — сказал он. — Елизаров я.

— Яков Николаевич, что ли?

— Ага…

От дежурного вправо и влево тянулся широкий, как улица, коридорище с обитыми черной клеенкой дверями. Только одна дверь, в самом конце коридора, была обита красной кожей. Елизаров подошел к ней, дернул на себя.

Алейников сидел за большим столом, что-то писал. Елизаров тихонько кашлянул в пахнущий керосином кулак.

— Ну, что у тебя? — мрачно взглянул на него Алейников.

— Я позвонил, чтоб вы приняли меня… по личному делу.

На стене висели тяжелые, старинные, черного дерева часы с медными узорчатыми стрелками. Круглый язык маятника лениво качался за толстым, тоже разрисованным узорами, стеклом. Алейников долго глядел на этот маятник, точно ждал, когда он остановится.

— Как в МТС известие о войне встретили? — спросил он.

— Как? Так как-то — не поймешь пока… Оглушило всех…

— Что люди говорят?

— Да пока ничего такого… Я бы услыхал, я прислушивался. Никто ничего такого…

Алейников поморщился.

— Так что у тебя за дело? Я занят.

— Я, Яков Николаич, недолго… С просьбой. Поскольку война, а каждый человек должен, где полезнее Родине… На войну меня, должно, все равно не возьмут, чахотка, должно, у меня. А в эмтээсе, на тракторе, тяжело…

— Ну? — Алейников давно чувствовал к этому человеку отвращение.

— Вот я и надумал в милицию податься. Силенка мало-мало есть еще. Ну, и, конечно, что там вас интересует…

— Так что ж ты ко мне? — раздраженно проговорил Алейников. — К начальнику милиции и ступай. Если есть нужда у него, может, и примет тебя.

— Да вы бы замолвили словечко перед ним…

Алейников вдруг почувствовал какое-то удушье, спазмы в горле. Чтобы избавиться от этого человека, поспешно сказал:

— Хорошо, поговорю… А теперь ступай. Иди, иди…

* * * *

Манька Огородникова Макара знала еще девчонкой. Появляясь в Шантаре, он нередко заходил к ним ночами, они с отцом всегда пили водку и о чем-то тихо разговаривали.

— Зачем, тять, ты пускаешь его? Да еще водку с ним пьешь? — спросила как-то Манька. — Ведь он же, говорят, вор.

— Цыть! — рассердился отец. И без того всегда суровый, глянул так, что у нее по спине рассыпались холодные мурашки. Однако тут же смягчился: — Он, правда, вор, но душа-то у него человечья. Я вот и толковал ему, чтоб он бросил это свое ремесло да за ум взялся. Мало ли добрых дел на земле… Я вот сапоги шью. Уменье не шибко мудреное, а людям радостно.

— А с чего он воровать-то взялся?