Вечный зов. Том 2

Семен припомнил все встречи после той, первой, когда она спросила, смог ли бы он ее поцеловать, и когда она вырвалась из его рук, закричав враждебно: «Жалельщик какой нашелся…» И она действительно была, кажется, оскорблена тем случаем, в сарайчик к Капитолине и Зойке приходила редко, а когда приходила, то на Семена не глядела, демонстративно отворачиваясь.

– Зачем ты, Оля, так со мной? – спросил однажды Семен. – Ведь я тебя никак обидеть не хотел.

– А я и не обиделась, – сухо ответила она. – А рубец на щеке стал вроде поменьше, понятно?

– Конечно, все заживет.

– И волосы отрастут, ты думаешь? – спросила она помягче.

– Не знаю.

– Вот и доктор сомневается. Плешивая буду… всю жизнь. – И она всхлипнула.

– Оля, не надо…

– Отстань ты! – вскрикнула она опять в гневе, встала и убежала.

Он перестал ходить с Вахромеевым в Лукашевку. Но как-то через неделю или полторы тот сказал:

– Капитолина опять… просит, сходил бы к Ольке.

– Да я вам что, шут гороховый? Дурачок для… для…

– Ну, может, и дурачок, – сказал Вахромеев как-то странно, со вздохом.

– Катись ты со своей Капитолиной!

– Т-ты! Сержант! – Вахромеев подскочил, схватил его за грудки было, сверкая глазами.

Но Семен вдруг вспомнил полузабытый прием самбо, Вахромеев отлетел, согнувшись от боли, изумленно выдохнул:

– Дедюхин! Товарищ старший лейтенант!

– Что такое? – появился из блиндажика, который они соорудили для себя, командир танка.

– Он, зараза… приемы знает какие-то.

– Какие приемы вы знаете? – строго и официально спросил Дедюхин.

Все это кончилось тем, что сам старший лейтенант раза два очутился на земле, а потом потребовал:

– Два часа в день будете заниматься со всем экипажем. Может каждому пригодиться.

– Да я же все перезабыл, товарищ, старший лейтенант. Когда это было-то…

– Выполняйте, – козырнул Дедюхин.

И Семен стал заниматься – учил Вахромеева, Алифанова и самого Дедюхина зажимам, захватам, подножкам. Только дядя Иван после двух-трех уроков от обучения наотрез отказался, заявив, что возраст его все-таки не для самбы этой…

– Ладно, – сразу согласился Дедюхин. – Продолжите с желающими.

В Лукашевку Семен все же пошел. Олька встретила его молчаливо и виновато, они говорили о том о сем, раза два он слышал даже ее смех – тихий, робкий. Рассмеется – и сама вроде удивится: она ли это хохотнула? Замолкнет, прислушиваясь к чему-то в себе. Потом она начала его расспрашивать о Сибири, о семье, о Наташе.

– Счастливая она, твоя Наташка, – вздохнула Олька однажды.

– Ей тоже… столько пришлось пережить.

– Значит, ты ее любить сильнее должен, – сказала она задумчиво.

Как-то Олька весь вечер была молчаливой, подавленной, ни в какой разговор с Семеном не вступала и под конец разрыдалась.

– Ты что, Оля? Устала? Иди отдыхай. Я тебя провожу.

– Нет, я боюсь спать. Как засну, мне мама снится. Ведь это я ее… Ну что ж, они, немцы, надругались над ней. Но ведь жила бы!

– Что ж… конечно, – сказал Семен, чтобы что-то сказать.

Но Олька полоснула его глазами.

– Нет, после такого… нельзя жить. Незачем, понятно?!

Прощаясь, она спросила:

– Как ты думаешь, если б папа был жив… и он бы узнал об этом, что они с мамой… мог бы он ее еще любить?

– Ты, Оля, такие вопросы задаешь…

– Разве мама виновата? Или я… если бы сумел тот немец? Ну, в чем я была бы виновата?

– Ты бы сама… не стала жить. Ты же только что сказала.

Она поглядела на него внимательно, не мигая, глазами холодными и суровыми. Олька была чуть ниже его ростом, она положила руки ему на плечи, привстала на носки, приблизила свое лицо вплотную к его лицу, выдохнула:

– Правильно… Это с нашей, с женской стороны. А с вашей, мужской? Ну?

Он молчал, чувствуя, что никогда не будет в состоянии ответить на такой вопрос. Она поняла это, вздохнула, отпустила его, потихоньку пошла прочь, нагнув к земле голову…

А в тот вечер, когда все произошло между ними, Олька была необычно оживлена – он никогда еще не видел ее такой – и много смеялась. Вдруг она спросила, когда последнее письмо пришло от Наташи. Семен сказал, что неделю назад.

– Дай мне его почитать, а? – попросила она. – Не вздумай мне врать, оно у тебя в кармане лежит, вот в этом.

– Откуда же ты знаешь?! – изумился Семен.

– Я теперь все на свете знаю, – сказала она.

Было еще относительно светло, они стояли на окраине разрушенной Лукашевки, в крохотной березовой рощице, не тронутой ни снарядами, ни танковыми гусеницами. Олька любила это место, и они уже не раз тут бывали. В небе гас закат, пространство быстро наливалось темнотой. Олька выхватила из его рук сложенный вдвое треугольник, вслух начала читать, одновременно опускаясь под березку:

– «Родной мой и милый Сема! Моя единственная любовь…»

Голос ее заглох, она что-то тяжело проглотила и дальше стала читать молча. Семен стоял рядом и краснел, потому что знал, о чем читает Олька. Наташа писала, как и в каждом письме, о любви к нему, но в этом еще и описывала свои ощущения, которые она испытывает, когда крохотная Леночка сосет грудь: «Я забываю от счастья обо всем на свете, я вспоминаю твои нежные руки и губы, Сема, я чувствую себя где-то не на земле…»