Вечный зов

Через несколько минут они были на конюшне, запрягли лошадей в розвальни. Агата подошла к стоявшему рядом коровнику, из-под закрытых ворот которого пробивалась узкая блёклая полоска света от фонаря.

— Антонина, ты, что ль? — крикнула Агата, приоткрыв ворота. — Выйди на час.

«На час» — означало на немного, на минуту, так говорили в Михайловке, и в Шантаре, и везде вокруг. Антонина зимой не кашеварила, некому и нечего было варить, она, как и все колхозники, жила зимой в Михайловке, работала на скотном дворе.

— Ну, чего? — сказала она, выйдя с лопатой в руках, которой сгребала в коровнике навоз. — Здорово ночевали, тётя Агата.

— Здравствуй, Тоня. Мы вот поехали, ты разбуди Дашутку в школу.

— А, ладно, — сказала Антонина, поглядела на маячившего во мраке возле саней Володьку. — Я сбегаю разбужу.

Когда они выехали за деревню, ночь стояла ещё плотная, на чёрном небе безмолвно горели звёзды, тоже, как деревья и кусты, будто заиндевевшие и будто именно с них на землю осыпалась сверкающая изморозь.

Было холодно и глухо в этот ранний час, непроницаемая тишина стояла над Михайловкой, над Звенигорой, над заваленными снегом полями и перелесками.

Агата и сын её находились в первых санях, она сидела на голом дощатом днище, поджав под себя ноги, и держала в руках вожжи, Владимир лежал рядом, укрытый старым тулупом. Вторая лошадёнка привычно бежала следом.

— Ты подремал бы, сынок. Пока-а ещё доедем… — произнесла Агата, поглядев на сына.

Володька не откликнулся на это, а через некоторое время сказал:

— А что, мам, хорошо бы Дашутка-то в учёные люди вышла? Вон как учится. В агрономы бы, а то в ветеринары, ещё лучше.

— Да… это хорошо бы, — негромко ответила Агата срывающимся голосом.

— Батяня приедет — мы её доучим.

— Приедет, сынок, дай-то бог.

— Доктора, мам, сейчас знаешь какие! Они его вылечат.

— Дай-то бог, — ещё раз сказала Агата.

После того письма, что Агата показала Анне на току, Иван прислал ещё два-три, а затем письма прекратились, не было их всю вторую половину сентября, весь октябрь и ноябрь. Сердце Агаты всё леденело, а когда выпал снег, и вовсе остановилось, будто его снегом этим засыпало и заморозило. «Вот и Ванюшка! Вот и Ванюшка…» — гвоздём долбила ей в мозг одна и та же страшная мысль, она стала чернеть и коробиться, как береста на огне. Лишь в самом конце ноября наконец-то пришла от него весть, пришёл привычный треугольник. Агата, не читая письма ещё, заревела на всю Михайловку от радости. А потом ещё раз заревела от испуга, не сразу и сообразив, что самое страшное уже позади. Письмо было написано непривычно корявыми строчками. Иван сообщал, что в середине сентября он под городом Брянском, когда из него выбивали немцев, был «немного поранен в правую руку, осколком срезало на ней чуток пальцев, пришить чужие теперь нельзя, придётся без них теперь махать рукой…».

— Про Семёна… есть что?! — влетела в дом Анна, узнав о письме.

— Про Семёна? Не-ет, — ответила Агата, думая о своём. И завыла, всхлипывая: — Без них теперь махать… Господи, не так же всё! Не только пальцы! Тяжельше он поранен… Вот и строчки кривые, карандаш не может держать!

— Ну что орёшь-то? — осадила её Анна. — Живой же. Приедет скоро… Вот — «вскорости комиссуют». Ты радуйся, дура, а она орать…

Да, Иван писал, что «вскорости комиссуют меня, значит, не гожусь теперь для войны, подлечут вот ещё маленько в госпитале, вылечат окончательно то есть, не позже нового года, сказали мне, и выпишут, приеду я к вам, родные мои…». О Семёне же — ни слова, будто никогда он вместе с ним не воевал, никогда не знал, нигде не встречал этого человека, племянника своего.

О Семёне он написал несколько строк наконец в следующем письме, полученном два дня назад. Строки были скупые и непонятные и оттого ещё более страшные. «Там Анна изводится, понятно, что я об Семёне молчу. А что писать-то? Потерялся он от меня во время одного боя. Где он, я счас не знаю. Приеду, так расскажу, как это получилось так. Ты Анну успокой, мёртвым я Сёмку не видел, значит, он может быть живым вполне…»

Когда Агата дала Анне это письмо, та прочла строчки о сыне своём молча, молча же встала и побрела к двери.

— Ты б, Анна, сама написала Ивану… Опиши, мол, подробно, что и как, — посоветовала Агата, не зная, что сказать ей другого. — Вот адрес этого госпиталя, где Иван…

— Да что писать? — откликнулась Анна от дверей с нездоровой усмешкой. — И так всё ясно…

Обо всём этом невесело вспоминала Агата, слушая, как повизгивает разрезаемый полозьями мёрзлый снег. Думала об Иване своём: «Да неужто вернётся, сердешный?.. Скорей бы!» И сквозь жившую во всём её теле радость ожидания просачивалась откуда-то тревога: «А вдруг да приключится чего, и опять… Судьба-то у него такая — в любой момент возьмёт да опять завернёт?!»

От этой новой возможной несправедливости к Ивану, которую Агата привычно уже никак не могла исключить, сердце её ныло и обливалось тупой болью.