Вечный Жид

– Я и то, и другое, во мне живут эти две половины, и я не могу отдать предпочтение ни одной из них!

– А все же, кто главнее: Россия, или Израиль?

– А кто главнее: ваше левое полушарие, или правое?

– Ответьте по возможности честно: вы были когда-нибудь Иисусом Христом?

– Я никогда не переставал им быть, если вас это интересует!

Такие пресс-конференции еще больше все запутывали и подливали масла в огонь. Газеты, и особенно желтые, не переставали описывать каждый шаг из жизни Обломоффа, комитет по выдвижению его на Нобелевскую премию собрал уже достаточно аргументов и подписей (подписывались обычные читатели Обломоффа, и подписей этих было уже несколько миллионов), но, к сожалению, у противников этой идеи было не меньше подписей и аргументов. Вдобавок ко всему, в Каннах объявили о проведении первого ежегодного литературного фестиваля в честь Айзека Обломоффа (по замыслу организаторов, он должен был проходить в октябре, в месяце, когда родился Айзек). В пансион, приютивший знаменитого писателя, стали водить экскурсии, на которых, если повезет, можно было издалека увидеть самого героя всех этих событий, неторопливо прогуливающегося по желтым тенистым дорожкам (очень похожим на дорожки психиатрической лечебницы в Подмосковье, где умерла его жена Марта). На Лазурном Берегу становилось явно жарко, и сам Обломофф, который из писателя как-то незаметно превратился в фактор общественной жизни, начал уже подумывать, а не сменить ли ему и это место жительства?

Совесть (Оск.)

– Айзек, Айзек!

– Да, кто со мной говорит?

– Айзек, Айзек!

– Я слышу, назови свои имя!

– Я твоя совесть, Айзек!

– Моя совесть? Зачем ты здесь?

– Зачем я здесь, на этой скамейке, во дворе твоего пансиона?

– Да, зачем ты здесь, и почему ты так странно выглядишь?

– А я странно выгляжу?

– Да, ты похожа на молодого поэта с бледным и печальным лицом.

– Я и есть такая на самом деле, это мой естественный облик!

– Ты что, пишешь стихи?

– Так же, как и ты, Айзек, пишу, а потом читаю их знакомым поэтам.

– Неужели совесть умеет писать стихи?

– Совесть многое чего умеет, Айзек, но сейчас речь не об этом.

– А о чем?

– О времени, Айзек!

– Объяснись, я не совсем понимаю тебя?

– А тут и нечего понимать, – зажился ты на этом свете, Айзек, ох, как зажился!

– Да, я это чувствую, но отчего так происходит?

– Отчего ты так остро чувствуешь, что зажился на свете?

– Да, отчего?

– Оттого, Айзек, что ты русский человек, а в России среди интеллигентных людей всегда было зазорно жить больше, чем сорок лет!

– Да, я слышал такое мнение, и полностью его разделяю. Но я еще и еврей, и мне хотелось бы пожить еще какое-то время!

– Нельзя, Айзек, никак нельзя, евреи очень похожи на русских, и, значит, ты должен вдвойне мучиться своим затянувшимся пребыванием на земле.

– Я и мучаюсь, но не знаю, как его прекратить?!

– А это не должно тебя волновать, потому что мучения твои скоро закончатся!

– Правда? И как скоро это случится?

– Не так скоро, как тебе хотелось бы, и не в такой форме, как ты себе мысленно представляешь!

Исчезновение (Изыск.)