Вечный запах флоксов (сборник)

Врачиха осуждающе покачала головой.

– Надо вам психолога. Для поддержания духа. Пришлю. В понедельник, – строго пообещала она.

– Себе присылай, – тихо буркнул ей в след Любочкин, – для поддержания.

Ночью снова не спал. Ворочался, метался, как температурный. Потрогал лоб – холодный. Встал, пошел в коридор. Дошел до буфетной – заперто. Постоял у окна. Темно и тихо. Больница спит – словно замерло все до рассвета, как в песне поется. Все спят. У кого совесть чиста. А некоторым не спится. Выходит, что заслужили.

Утром пошел в душевую, а сестра на посту как гаркнет, да на весь коридор:

– Больной! Вы почему в трусах? И не стыдно? Положено в тренировочных! Или в пижаме! Здесь, между прочим, женщины. Вам что, из дома принести не могут?

– Это ты – женщина? – схамил Любочкин. – Сомневаюсь я как-то.

А нечего на все отделение орать и человека позорить! Нет у него ни треников, ни пижамы. И даже сменных трусов, пардон, нет. Как взяли на улице, верхнее все отобрали, и лежит в том, что есть. А она – орать.

Не могут ему принести из дома. Не могут. Потому что дома у него нет. И еще нет того, кому может он позвонить. Вот тебе жизненный итог, Любочкин! Как прожил, то и имеешь. А стыдно ведь перед людьми… Кому сказать…

Вышел из душа, посидел на кровати – и решился. Храбрости – хоть отбавляй. Телефон в коридоре бесплатный. Народу никого – как специально.

Снял трубку, подумал и набрал по памяти – память у него всегда была отменная.

Трубку взяла бывшая – Светка.

– Кто? Любочкин? С какого ты света явился? В больнице? А мне-то какое дело? Пижама? Мочалка? Мыло? Да пошел ты, Любочкин, в лес погулять! Это с какой я-то стати? А где ты был все эти годы? Дочь твоя замужем, внуку два года. Ты хоть одним ухом про это слыхал? Рад? Ну и радуйся. И еще – лечи свою голову, ну, раз уж в больнице!

Отбой. Любочкин разозлился и снова набрал Светкин номер.

– Дочь позови! – жестко сказал он. – Дарью!

Светка тяжело вздохнула и крикнула:

– Дашка! Трубку возьми! Папаша твой объявился. Хренов.

Дочь долго не подходила, а потом он услышал недовольное:

– Алло!

– Даша, доченька, – залепетал растерянный Любочкин, – я вот… в больнице. Говорят, сердце. Ты не могла бы…

– Нет, – оборвала его дочь. – Не могла.

Помолчали с минуту.

– Ты ж моя дочь! – с обидой сказал Любочкин. – И что я тебе… Плохого?

– А хорошего? – жестко ответила Дарья. – Вот напрягусь – не припомню! Ладно, заканчивай. Ты меня не разжалобишь. – И со всхлипом добавила: – А ты? Ко мне в роддом пришел? Или вообще – пришел? Хоть когда? На выпускной? Или на день рождения? – Она снова всхлипнула и бросила трубку.

Любочкин сел на корточки и уставился на батарею, что стояла ровно напротив.

К автомату подошел мужик в махровом халате и с удивлением посмотрел на Любочкина. Любочкин встал и отошел к окну.

Мужик болтал долго, отвернувшись к стене и прикрывая трубку рукой.

Любочкин вдруг оживился и стал поглядывать на него с нетерпением и покрякивать – мол, сколько можно? Пользуются тем, что бесплатно!

Наконец мужик наговорился и пошел по коридору к палате.

Любочкин схватил трубку и быстро набрал номер.

– Рая! – почему-то обрадовался он. – Рая, привет! Это я, Коля. Николай. Как ты там, Рая? Здорова?

Она начала что-то ему про себя, но он нетерпеливо ее перебил:

– А я вот в больнице, Рая. Говорят, неполадки с сердцем. Лежу тут… В гордом, можно сказать, одиночестве.

Жаловался Любочкин: не приходит никто. Треники принести некому.

– Может, подъедешь, а, Рай? Привезешь? С сердцем проблемы, – повторил он, – в кардиологии я!

Потом замолчал, растерянно слушая собеседницу, и сумел только вымолвить:

– Как при чем тут кардиология? Нет никакого сердца? Почему нет сердца? Что ты несешь? Какие обиды, Рая? Смертельные? Господи, ты щас о чем? Сволочь? Ну, ладно, как скажешь… И тебе не хворать… – тихо закончил он и положил трубку.

Снова присел на корточки и снова уставился на батарею. «Такие дела», – подумал он.

И добавил вслух:

– Хреновые…

Он уже пошел было к палате, как вдруг еще одна шальная мысль пришла ему в голову.

Он бросился к телефону и набрал номер Ольги Мелентьевой. Главной беды его жизни.

Трубку взял подросток со звонким, ломающимся голосом.

– Мам! – крикнул он в глубину квартиры. – Тебя! Какой-то мужик.

Он услышал ворчание Ольги и тут же ее недовольный голос:

– Кто? – переспросила она. – Любочкин, ты? Ну, и какого рожна? А, заболел! Ну, поправляйся! Приехать к тебе? Пижаму? Ты что, оборзел? Какая пижама, какое приехать? У меня своя жизнь, Любочкин. И ты не имеешь к ней ни малейшего отношения. Понял? Если по-человечески? Ты в психиатрическом, что ли?

Любочкин медленно положил тяжелую, мокрую от его вспотевших ладоней трубку и заплакал.

Первый день дома – в перерыв между сменами – Галина балдела: не надо вставать в пять утра, биться боками об углы, протирая сонные глаза и постоянно охая вслух. Вставала она тяжело – всегда, с первого класса. Потом она торопливо пила чай и вскрикивала, посмотрев на часы, – опять проковырялась, какая же она куконя!

Одним движением проводила кисточкой по ресницам, поспешно и неровно, мазнув помадой по губам, говорила: