Вечный запах флоксов (сборник)

Отводил глаза и поглядывал на нее брезгливо, все удивляясь тому, что эта немолодая, крупная, неловкая и жалкая женщина – его родная – подумайте только! – и единственная дочь.

Наконец она, все причитая: «Как я тебя расстроила!» – вынимала из сумки банки – двухлитровую с супом и литровую со вторым.

– Это тебе на три дня, – говорила она, – щи и котлеты. Макароны сваришь потом. Можно и гречку, ну, или картошку.

С каждым ее словом Прокофьев морщился все больше – макароны, гречка… Тьфу, гадость какая, честное слово!

Потом Лара тяжело поднималась и растерянно говорила:

– Ну, я пошла?

– Да-да, разумеется! – подхватывал отец, почти не скрывая радости.

Уходила она долго – снова топталась в прихожей, завязывала скучный шарфик, перевязывала его снова, словно это имело значение, поправляла берет, водила палочкой бледной помады, вздыхала и наконец говорила:

– Все, я пошла. До среды, как всегда!

– Не утруждайся, – наивно пробовал отговорить ее Прокофьев. – Ну, давай пропустим следующий визит. Я перебьюсь без обедов, поверь мне на слово! Или схожу вот в кафе. – И он кивал на входную дверь, словно кафе было прямо за ней.

– Что ты! – вскрикивала она. – Какое кафе? Только желудок испортишь! Надо горячее и домашнее! Суп – обязательно! Иначе – гастрит!

«С твоих котлет будет гастрит, – язвил он про себя он, – скорее, чем с покупных чебуреков. Не отвяжешься, – с тоской думал он, закрывая за ней входную дверь, – ни за что не отвяжешься. Скажешься больным – будет шастать ежедневно. Придурошная, ей-богу! Всех прощает, обо всех заботится. И надо же так наплевать на себя! Никакого характера, никакой гордости – все плюют, а она утирается. Нашла себе работенку – заботиться о папаше! А этот папаша… и доброго слова не стоит!»

Прокофьев подходил к окну и видел, как дочь плетется к метро – ссутулившись, шаркая, глядя себе под ноги. Черное пальто, синий берет, шарфик этот дурацкий…

И это его дочь! Нет, были не только брезгливость и презрение – жалость, конечно, тоже… Но больше – обида на судьбу. Чтоб у него… Да такая квашня!

Суп он выливал, не понюхав, – это белесое, жидкое, редкое называлось «щи». Спускал в туалет и брызгал мандариновым освежителем. Котлету брал в руку, брезгливо обнюхивал, осторожно надкусывал, медленно прожевывал, сплевывал в ведро, туда же отправлял все остальное.

«Почему? – с тоской думал он. – Почему нельзя сварить вкусно? Ведь это же обычные, простые, знакомые любой хозяйке элементарные блюда!» Даже он, мужчина, понимал, что это несложно. Ну, положить побольше капусты, бросить туда помидор, покрошить зелень!

Ладно, допустим – хорошие котлеты требуют хорошего мяса. Из дерьма конфетку не слепишь. Но щи? Совсем незатратное блюдо!

Нелепая какая-то, нескладная баба!

Он открывал холодильник, доставал банку датской ветчины, упаковку хамона и овальную пачечку камамбера. Варил себе кофе, на свежую чиабатту намазывал масло, сверху клал мясное и с удовольствием обедал.

Как-то вечером позвонил Ирэн, одной из своих прежних пассий, с закрепленным ныне статусом «близкой подруги». Ирэн была хамовата, умна, остроумна, прозорлива и всегда говорила «чистейшую правду». Люди «тонкой» организации от нее шарахались – кому нужна эта «чистейшая»?

– Слушай, – озабоченно сказал Прокофьев, – ну что ей от меня надо? Никак не пойму. Еле живая, задерганная, а сред этих чертовых не пропускает! Достала, ей-богу.

– Хватку теряешь, волчара! – хрипло засмеялась Ирэн, затягиваясь сигаретой. – Ты что, дурак, Аркашка? Старческая деменция? Ей от тебя нужно одно, но наверняка – квартира! Точнее – квартиры. Ты одинок, детей больше нет – ну, в смысле, законных. Жены тоже. Родни никакой. Кому? Только ей. И Адкина хата, и твоя! По-моему, совсем неплохо. Одну – на сдачу, вторую себе. Поражаюсь твоей наивности, – хмыкнула она, – гони ее к чертям. Что Лизка твоя была овцой, что эта. Вот удивляюсь – ничего от тебя. Ничего от Адульки. Как пожалели, ей-богу!

– Да, странно, – бормотал Прокофьев, – сам удивляюсь, что это – моя дочь. Как-то… Неприятно даже… Хоть говорить об этом неловко.

– Кому неловко, – обиделась собеседница, – мне? Уж я-то тебя – вдоль и поперек, Аркаша. И не грусти – где-нибудь ходит длинноногая блондинка или прекрасный брюнет – твои детки, любимый! Сколько их небось разбросано по белу свету! Не сосчитать! От Владивостока до Самарканда. И дальше – если, конечно, есть еще «дальше», – засомневалась она.

– Да перестань! – совсем расстроился он. – Какой Самарканд, при чем тут это? И все же… Ты думаешь… из-за квартиры? – нерешительно переспросил он.

– Деменция, точно, – подтвердила Ирэн, – теперь уже вне всяких сомнений. А ты проверь ее, – посоветовала она, – ну, скажи, что обе квартиры ты давно завещал. Например, Фонду мира, – тут она захихикала, – или, ну… детскому дому. А что, вполне в твоем духе, – веселилась подруга.

– Вечно ты о людях так. По себе судишь.

– И по тебе, – живо откликнулась та, – или я не права?

– Иди в задницу! – разозлился он и бросил трубку. – Умная больно!

Но «занервировал», как говорила все та же Ирэн.