Вечный запах флоксов (сборник)

Герман завтракал обстоятельно. Она открыла глаза, поднялась с кровати и пошла к мужу.

– Лида заболела, – сказала она. – А у меня сегодня запарка. Ты бы не смог…

Не успела она закончить фразу, как он оборвал ее:

– Нет. Не получится. Сегодня у нас серия опытов.

– Но, послушай! – отчаянно сказала она. – Я же тебя… никогда не просила. В конце концов, это и твоя дочь тоже!

Он отхлебнул кофе, поморщился и покачал головой.

– Вызови Зинку. Ей все равно нечего делать.

А вот за это – спасибо. Просто большое-большое. Огромное даже!

И как ей самой не пришло это в голову? Золовка всегда с удовольствием оставалась с племянницей.

Уже в дверях, натягивая пальто, Герман осведомился:

– А что с Лидочкой?

Она усмехнулась.

– Ну, надо же! Все же спросил.

Он тяжело вздохнул, осуждающе покачал головой и сказал:

– Надеюсь, что ничего страшного.

Она снова подошла к дочке – та крепко спала.

Она вышла в коридор и набрала телефон Зины. Зину она, естественно, разбудила. Та недовольно заохала, потом громко зевала и наконец согласилась.

Она оделась, накрасила ресницы, перемыла посуду, сварила манную кашу и встала под дверью слушать звук проходящего лифта.

Зина появилась через полтора часа, и Нюта, схватив сумочку и спешно выдав указания, выскочила за дверь и, не дожидаясь лифта, слетела по ступенькам вниз.

На улице она поймала такси и умоляюще попросила водителя ехать «самой краткой» дорогой.

Она влетела в гостиницу и снова наткнулась на «коровий», тяжелый взгляд администраторши. Та снова потребовала паспорт, и Нюта, усмехнувшись, протянула его.

Через пять минут она стояла под его дверью и снова пыталась угомонить громко бьющееся сердце и частое, прерывистое дыхание.

Яворский открыл дверь, Нюта упала ему прямо в руки и отчего-то заплакала, смутилась и все не могла поднять на него глаза.

Он гладил ее по голове точно так же, как совсем недавно она гладила по голове свою дочь, и приговаривал:

– Как хорошо, что ты приехала. Как хорошо, как славно! А я, грешным делом… Решил, что ты передумала. Ты ведь разумная женщина! – И еще что-то нежное: – Умница моя, милая… Умница моя, разумница… Нет, не разумница! Совсем неразумница!

Потом он усадил ее на кровать и стал целовать ее ладони, а потом затылок и шею, и она разумница-умница снова потеряла свою бедную и совсем неразумную голову…

Нюту клонило в сон, и она пыталась стряхнуть его – ей так хотелось говорить с ним, говорить бесконечно, говорить обо всем на свете – рассказывать ему о своем несчастном браке, о черствости мужа, о дочке – такой чудесной и умненькой, о работе, которая ей совсем неинтересна, но коллектив прекрасный, и это надо ценить.

Он слушал ее внимательно, иногда задавал вопросы, и она чувствовала, что ему все интересно. Интересна ее жизнь – такая пресная, обыденная и скучная.

Потом он сказал, что страшно, просто зверски голоден, и она расстроилась оттого, что не привезла ему завтрак – были сырники, остатки капустного пирога:

– Лидочка любит, и я испекла. Господи, какая я дура!

Он рассмеялся и ответил, что завтракать они пойдут в ресторан:

– Ни больше, ни меньше! Помнишь, как мы ходили в «Арагви»?

Помнит ли она? Да каждую минуту, каждое мгновение того дня – самого счастливого дня в своей жизни!

Они быстро оделись и вышли на улицу. На соседней улице увидели небольшое кафе. В кафе было пусто – завтракать в общепите советский народ не привык, – и они сели в совершенно пустом зале и заказали борщ и шашлык.

– Вот уж завтрак! – пошутил он. – А ты говоришь – сырники!

Еще они выпили белого сухого вина, и от еды и тепла она почувствовала такую благость на сердце, такое счастье вдруг охватило ее, что она вдруг словно очнулась – впервые ей пришло в голову, что все это совсем скоро кончится. Еще пару дней, ну, неделя – и все! Он уедет, и она снова останется одна.

Он увидел, как изменилось, словно остановилось, окаменело, болезненно искривилось ее только что веселое и радостное лицо, и стал смотреть на нее внимательно, пристально, накрыл своей ладонью ее руку и, наконец поняв, тяжело вздохнул и беспомощно развел руками.

Они вышли на улицу и шли молча. Ничего не спрашивая, он встал на обочине и поднял руку. Редкие такси проносились мимо, а они все молчали, и радость, веселье и счастье вдруг испарились, улетучились, словно дым от костра, унесенный внезапным ветром.

Она стояла чуть поодаль, упрятав лицо в воротник, и ей хотелось, чтоб он сейчас обнял ее, успокоил, придумал какой-нибудь выход, от которого все будут счастливы.

А он все держал вытянутую руку, и лицо его было напряжено, почти скорбно и абсолютно непроницаемо.

Наконец машина остановилась, и Нюта села в нее, не подняв глаз на Яворского. Он нагнулся, заглянул в окно и сказал вдруг абсолютно непонятную и дурацкую фразу:

– Все будет хорошо, Нюточка! – И, грустно вздохнув, неуверенно добавил: – Наверное…

Она подняла на него глаза, он улыбнулся – жалко и растерянно, и она сказала водителю:

– Поехали!