Вечный запах флоксов (сборник)

– Там есть женщина, – твердо продолжил Яворский. – Мы с ней… Много лет. Это не любовь, нет. Совсем не любовь. Да и она немолода. И не так хороша, как ты… – Он затушил бычок о консервную банку. – Немолода, нехороша. Но – друг. Мой большой друг. Сколько она вытягивала меня, сколько со мной мучилась! Госпиталя, перевязки, уколы. Ребенка не родила, чтобы от меня не отвлекаться. Семьей мы никогда не жили – я не хотел. Сейчас – друзья. Или – родственники. Я никогда не скрывал, что не люблю ее. Хотелось быть честным. Был честным, а жизнь ей сломал. Ценил, уважал, восторгался, гордился. Она – врач. Прекрасный хирург. Замуж не вышла – любила меня. А претенденты были – я с ними знаком. И как мне теперь? Сказать, что едет ко мне молодая жена? И куда, собственно, едет? В холодный барак? Из своих хором, из столицы. С дочкой – на Север? И еще. Твои родители. Точнее, отец. И как мне смотреть ему в глаза? Да никак! Невозможно! Невозможно выглядеть такой скотиной, таким подонком! Разрушить твою семью, твою жизнь… Лишить дочку отца. Или – врать всем. Врать, изворачиваться, скрываться. Да и как оно будет? Я – к тебе, а ты – ко мне? Раз в полгода? Реже? Чаще?

Яворский замолчал, и Нюта тоже молчала. Потом взглянула на часы, заторопилась – дочка может проснуться!

Она запахнула пальто, подняла воротник, и они вышли на улицу. Яворский проводил ее до подъезда, и Нюта, подняв голову, посмотрела на него и улыбнулась.

– Завтра? С утра? Я снова вызову Зину. Ну, если с Лидой все будет нормально.

Она уже почти зашла в подъезд, остановилась, обернулась на него и почти весело сказала:

– Семьи у меня нет. Это раз. Отец у дочки… весьма условный. Он и не заметит ее отсутствия. Это два. Родители… должны понять. Если им дорога дочь, то есть я. Врать… ну, это не совсем так. Просто щадить другого. Север меня не пугает, и морошка гораздо полезнее яблок. Я это где-то читала. А насчет вранья… для меня так вопрос не стоит. Свои проблемы я разрешу очень быстро. А ты… здесь дело твое. Можно не врать, а щадить близких людей. Вопрос формулировки. Но я тебе не даю советов, ни-ни! И еще, – она чуть сощурила глаза и снова улыбнулась, – и еще. Позволь мне быть счастливой. И себе – тоже. Жить без любви – аморально. И быть несчастными – отнюдь не доблесть, а большая беда. – Нюта легкомысленно улыбнулась и, махнув рукой, зашла в подъезд.

Яворский долго стоял у ее дома, раздумывая о том, что эта молодая женщина гораздо мудрее его. И что на свете нет ничего важнее людского счастья. Даже купленного такой большой и отчаянной ценой.

Три следующих дня она приезжала к нему – с утра, как только на пороге появлялась безотказная Зина.

На четвертый он лег в госпиталь – наконец нашлось свободное место. Она приезжала в госпиталь днем, растягивая свой обеденный перерыв. Лидочка пошла в садик, и Герман соизволил по вечерам ее забирать. Он с интересом и удивлением разглядывал жену – румяную, с блестящими глазами, делающую все нудные домашние дела с удовольствием и непривычной легкостью. Она напевала что-то, моя посуду и подметая пол.

«Хорошенькая какая», – однажды подумал он, глядя на Нюту, вышедшую из ванной.

Однажды он зашел к ней поздно вечером – немного робея и, как всегда, прикрываясь шуточками.

– Супружеский долг еще не отменен, – нарочито весело объявил он, вручая жене три красные гвоздики.

Она отложила книжку и поглядела на него с усталой тоской.

– Иди к себе, Гера! – со вздохом сказала она. – И ничего себе не придумывай.

Он побледнел, дернул плечом и со словами «ну ты сама все решила» вышел из комнаты.

И в этот вечер Нюта поставила окончательную точку в семейной жизни. Точку, облегчившую эту самую жизнь, наверное, им обоим.

Она закрывала глаза и думала о том, как этот немолодой и, в сущности, не очень здоровый человек, ее мужчина, может быть так желанен, так страстен и так прекрасен.

Она вспоминала короткие часы, проведенные на скрипучей и узкой кровати гостиницы, и от стыда покрывалась мурашками – она и представить не могла, что способна на такое! После, когда все заканчивалось, она боялась посмотреть ему в глаза – так было неловко.

А с мужем… Молодым, здоровым и достаточно интересным, то, что происходило когда-то… Было стыдным от другого – от притворства, лицедейства, лицемерия.

Она вспоминала, как ей хотелось поскорее отодвинуться от него, поскорее встать с постели. Поскорее забыть.

А здесь… Здесь было самым прекрасным минуты после – его плечо, его профиль, его запах и их тишина… Потому что говорить не хотелось. Да и не было сил.

Хотелось лишь одного – остановить это проклятое беспощадное время. Разбить все часы на свете.

Только бы лишнюю минуту, одну минуту… Разве так много?

Его выписали через три недели, сделав какие-то процедуры, манипуляции, о которых он говорить стеснялся и не хотел.

Она провожала его на вокзале, и народ обходил их стороной – эти двое, немолодой мужчина и совсем молодая женщина, слились так воедино, так монолитно, что казалось, разорвать их, разъединить не сможет самая сильная сила.