Вечный сон

Я спустился в банк, положил на свой счет чек на пятьсот долларов и взял из них наличными двести. А потом снова поднялся к себе в контору и, сев за стол, задумался. Я размышлял о Гарри Джонсе и о рассказанной им истории. Уж очень все складно получалось. Такое бывает только в романах, в жизни же все сложнее, запутаннее. Если Мона Марс действительно находилась недалеко от Лос-Анджелеса, под боком у полиции, то Грегори обязан был бы ее найти. Если, разумеется, искал.

Весь день я просидел в конторе наедине со своими мыслями. Никто не приходил. Никто не звонил. Дождь продолжался.

XXVI

В семь часов вечера дождь наконец прекратился, однако по сточным канавам стремительно бежали ручьи. В Санта-Монике вода стояла вровень с тротуаром и выплескивалась через край. Из-под промокшего брезентового тента вышел, хлюпая по лужам, регулировщик в длинном блестящем черном плаще. Скользя по мокрому тротуару, я завернул в узкий, полутемный вестибюль Фулуайдер-билдинг. Где-то за открытой кабиной лифта, выкрашенного в золотистую, потемневшую от времени краску, тускло светилась одинокая лампочка. На потрепанном резиновом коврике стояла никелированная, давно не мытая плевательница. На горчичного цвета стене висела издали похожая на электропробки искусственная челюсть. Я снял мокрую шляпу, стряхнул ее и пробежал глазами список жильцов, висевший рядом с искусственной челюстью. Под одними номерами квартир были подписаны фамилии, под другими — нет: возможно, некоторые квартиры пустовали или же квартиросъемщики предпочитали оставаться неизвестными. Кого тут только не было: и дантисты, гарантирующие обезболивающие средства, и частные детективы, расследующие темные делишки, и мелкие, дышащие на ладан заведения сомнительного свойства, и какая-то школа почтовых работников, где, впрочем, можно было приобрести навыки железнодорожного клерка, радиотехника или киносценариста — если, разумеется, раньше не нагрянут почтовые инспектора. Жутковатое здание. В таких воняет отнюдь не только намокшими окурками.

В лифте, подложив под спину рваную подушку, дремал, сидя на шатком табурете, старик лифтер. Рот полуоткрыт, в полумраке видны вздувшиеся вены на запавших висках. Одет в синий форменный пиджак, который болтается на нем, как на вешалке, и серые брюки с обтрепавшимися отворотами. На ногах белые бумажные носки и черные лаковые туфли с глубокой царапиной на носке. Вид у старика был очень несчастный: не дождался клиента и заснул, бедолага. Я тихонько проскользнул мимо него и, задыхаясь от спертого воздуха, нащупал дверь, ведущую на пожарную лестницу. Лестницу не подметали больше месяца. По ночам здесь, должно быть, ютились бродяги: спали, ели, бросали на ступеньки объедки, обрывки сальных газет, спички, попалась под ноги даже разорванная записная книжка из искусственной кожи. В углу, возле изрисованной стены, лежала нераспечатанная пачка светлевших в темноте презервативов. Да, миленький домик, нечего сказать.

Я поднялся на четвертый этаж и, ловя губами воздух, вбежал в коридор. Такая же грязная плевательница, такой же потрепанный коврик, стены горчичного цвета исписаны такими же горькими и неразборчивыми воспоминаниями. Я дошел до угла и повернул. На трех дверях подряд по матовому стеклу было выбито: «Л. Д. Уолгрин. Страхование». За первыми двумя дверьми было темно, за третьей горел свет. На одной из темных дверей значилось: «Вход».

Фрамуга над освещенной дверью была приспущена, и до меня донесся гортанный, птичий голос Гарри Джонса:

— Канино?.. Да, где-то я тебя видел. Точно, видел.

Я похолодел.

— Я так и думал, — ответил низкий, мурлыкающий голос; казалось, за кирпичной стеной заработала маленькая динамо-машина. Было в этом голосе что-то зловещее.

По линолеуму царапнула ножка стула, раздались шаги, взвизгнув, захлопнулась над дверью фрамуга, за матовым стеклом скользнула чья-то тень.

Я вернулся к первой из трех дверей и осторожно подергал ее. Заперта. По счастью, дверь от старости рассохлась и просела. Я достал бумажник и вытащил из него толстую целлулоидную прокладку с острыми краями, за которой у меня хранились водительские права. Находка для взломщика. Я надел перчатки, всем телом, словно к любимой женщине, приник к двери и, рванув на себя ручку, вставил в образовавшееся отверстие целлулоидную прокладку, которой и поддел собачку замка. Раздался сухой, похожий по звуку на разбившуюся сосульку щелчок. Я замер, точно сонная рыба в воде, а затем, выждав несколько секунд, повернул ручку и, приоткрыв дверь, скользнул в темноту.