Вечный хлеб

Стыдно сказать, но выходил Вячеслав Иванович из Скворцовки с чувством легкости. Горе осталось — ну конечно, осталось! Но не давила больше собственная неискупимая вина. Вот что самое страшное, оказывается: гнет собственной вины! А теперь жизнь приобрела смысл: наказать настоящих виноватых, добиться справедливости!

Нужно прожить хоть сутки под тяжестью собственной вины, чтобы понять, что это такое. Как будто ему совершенно отчетливо приснилось, что он убийца, что он своими руками, вот этими руками… И страшен не суд, оказывается, не приговор, а сознание, что он убийца, будто уже и не человек, а проклятое существо, не имеющее права жить с людьми… Так вот, когда пережил он муку отверженности и проклятия, его будят и говорят, что он никого не убивал, что то был всего лишь удушливый сон, — если бы Вячеслав Иванович знал, что смертельно болен, и вдруг объявили ему, что диагноз не подтвержден, он бы не испытал и вполовину того облегчения. Облегчения, чтобы не сказать — счастья, потому что неуместно это слово, когда живо истинное горе по Алле, но если уж разбираться до конца, то счастье; продолжалось горе, такое горе, какого он не испытывал во всю свою жизнь, потому что не терял еще в сознательном возрасте близких, и вот одновременно с ним, не смешиваясь, независимо переживалось и счастье… Нужно было все рассказать Зинаиде Осиповне. Вячеслав Иванович сразу и отправился. Дверь открыла какая-то маленькая пожилая женщина, похожая на мышь. Та самая, наверное, которую Алла нашла, чтобы ухаживать за параличной старухой.

— Ой, ну что же? Вы от Аллочки? Как она там? И не позвоните! Как же можно! Зинаида Осиповна извелась совсем!

Не отвечая, не снимая пальто, Вячеслав Иванович зашагал по длинному коридору.

Зинаида Осиповна сидела в том же кресле, с тем же пледом на коленях, но переодетая в праздничную цветную кофту.

— Вот, от Аллочки. Наконец-то, — частила из-за его спины сиделка-мышка.

Вячеслав Иванович встал над параличной старухой. Встал. Навис.

— Алла родила мальчика…

— Ну слава богу, слава богу!

— …родила мальчика, а сама умерла.

Глаза старухи раскалились, как у набегающего паровоза, и, к ужасу Вячеслава Ивановича, она поднялась. Поднялась на три года как отнявшиеся ноги и оказалась на голову выше его.

— Кто мог?!

Она шла на него тяжкими шагами статуи, и он отступал, опрокидывал стулья.

— Кто мог?! Как смотрели?!

И говорила она скрежещущим неживым басом, каким говорят в кино роботы.

Вячеслав Иванович оказался уже в коридоре, а она все шла на него, прогибая пол.

— О господи, вот горе-то, — суетилась сиделка. — Зинаида Осиповна, чудо-то какое! Пошла! Чудо. Блаженная Ксения, заступница наша…

— Я завтра приду, завтра, — говорил, отступая к выходу, Вячеслав Иванович. — Я дал телеграмму Рите, она прилетит. Я завтра!

— За что, господи?! А как же пенициллин?! Ведь есть пенициллин! — ревела старуха скрежещущим басом.

Вячеслав Иванович выскочил на лестницу и захлопнул дверь.

Ему казалось, она сумела высосать на расстоянии силы из Аллы — и вот встала и пошла, отбросив внучку, как выжатый лимон…

Чушь, конечно, даже при всем предубеждении против шоколадницы он понимал, что чушь, что ее подняла сила горя, — но ничего, кроме неприязни, не вызывало в нем это чудо. Когда Алла ухаживала — сидела, не вставала, нашла себе рабыню, а когда узнала, что выносить из-под нее стало некому, так встала?!

И все равно за неприязнью, за подозрениями чуть ли не в симуляции оставался первобытный ужас прикосновения к чуду.

13

Вячеслав Иванович все оформил, обо всем распорядился, чтобы, как только приедет Рита, можно было хоронить. Он сам решил, чтобы не в крематорий, а хоронить на кладбище: урну сестра, скорее всего, увезла бы с собой на Камчатку, а так останется могила, и можно будет поставить задуманный памятник. У Зинаиды Осиповны оказался на Охтинском кладбище просторный участок — это не голые новые кладбища, где, кажется, так сиротливо и зябко лежать на ветру. Правда, приходилось мириться с соседством могилы ее мужа, адвоката и шоколадника, а в будущем сюда же метила и сама Зинаида Осиповна, — но что поделаешь, своего семейного участка у Вячеслава Ивановича не имелось.

За бумагой на участок пришлось еще раз заезжать к Зинаиде Осиповне. Она как встала, услышав весть, так и ходила с той минуты. Но говорила уже так же напевно, как в первую их встречу, и уже не казалось, что под ее шагами прогибается пол. Горе свое она переложила на бога и за двадцать минут повторила раз пять, что бог дал — он же и взял.

В свидетельстве о смерти причину написали: «Острая почечная недостаточность. Токсикоз второй половины беременности, послеродовая декомпенсация». Вячеслав Иванович старательно переписал, срисовывая непонятные слова, но все действия отложил на после похорон.