Вечный хлеб

Старый лифт, похожий на тот, что в родном доме на Красной Коннице, с такими же чиненными проволокой сетками, поднял Вячеслава Ивановича на последний этаж. На двери квартиры художника красовалась стеклянная табличка: «Образцовая квартира по внесению квартирной платы». (Вячеслав Иванович по привычке сразу начал комбинировать: «обквакваты»… «обвнекваты» … — тьфу!) Неожиданная эта вывеска — и немного смешная — как-то сразу успокоила Вячеслава Ивановича: значит, Раков — аккуратный человек, снисходит до житейских мелочей, а не полубог, парящий в эмпиреях (последнее слово нравилось Вячеславу Ивановичу, а после конфуза с вокализмом он нарочно проверил по словарю, правильно ли говорит).

Открыла ему женщина средних лет. Вячеслав Иванович сразу восхитился ее халатом: зеленый, шелковый, расшитый какими-то птицами, — тотчас видно, что старинной ручной вышивки, такому в комиссионке цены нет!

Женщина, вероятно, неправильно истолковала его взгляд и спросила резко:

— Вам что надо?

Не «вам кого», а «вам что» — не за водопроводчика ли приняла или газовщика? Вячеслав Иванович одевался хорошо, да и торт в руках виден сразу, и потому обиделся, сказал коротко:

— Ивана Ивановича.

— Нет Ивана Ивановича. Он здесь редко бывает: почти все время на даче.

— А где его дача? Как найти?

— Зачем он вам? Вы не из газеты?

Это уже лучше! И Вячеслав Иванович объяснил примиренно:

— Понимаете, я узнал, что Иван Иванович собирал блокадные бумаги, а после моей матери осталась…

— А-а! — Женщина сразу подобрела. — Вы блокадник? Что же вы сразу?.. Конечно!.. Иван Иванович будет рад! Сейчас я вам все объясню. Или лучше нарисую. Заходите, что же вы…

Ехать в Комарово, пожалуй, было поздно: раньше восьми на дачу к Ракову не добраться, значит вернуться удастся, дай бог, в двенадцать, а Вячеслав Иванович старался ложиться рано. Да и плутать в темноте, хотя бы и с подробным планом… Ну что ж, столько лет ждал вестей о родителях, подождет еще два дня. Тем более что главное он уже знал: были они хорошими, работящими людьми. Простыми, каких сотни тысяч…

В детдоме все мечтали, что когда-нибудь найдут их родители. И бывали случаи, вызывали счастливца к директору, а там сидел капитан в орденах: «Сынок! Вот ты какой! А я твой папа…» Бывали случаи, но редко… Все мечтали, и все выдумывали себе отцов-генералов, отцов-разведчиков — кто про себя, а некоторые рассказывали вслух. Про себя можно было выдумывать себе кого угодно, хоть маршала, но чтобы о воображаемом отце вслух, нужно было утвердить в мнении ребят и отца, и себя. Существовала как бы иерархия отцов, прямо зависящая от силы и авторитета сыновей. Самого роскошного отца придумал себе Царь Зулус: советского разведчика, много лет живущего в Германии, пробравшегося в самую ставку Гитлера! (Когда Вячеслав Иванович смотрел «Семнадцать мгновений весны», он все время вспоминал Царя Зулуса.) И стоило другому мальчишке тоже объявить, что его отец — советский разведчик в Германии, Царь Зулус кулаками доказывал конкуренту, что тот заблуждается. А однажды к Витьке Колесу, утвердившему в общем мнении отца-танкиста, Героя Советского Союза, явился невзрачный человек в штатском, без орденов, и назвался отцом. Витька три дня отказывался к нему выйти…

Славик Суворов тоже мечтал. Чаще всего отец мечтался ему артистом, отчего и дома у них все время идет веселая театральная жизнь (после возвращения в Ленинград их раз, а то и два в год водили в ТЮЗ); подробности ему представлялись смутно, но достаточно было общего ощущения праздничности — по контрасту с суровым, однообразным детдомовским существованием… Давно уже он не мечтал ни о чем таком, но все-таки место в душе, которое положено занимать родителям, пустовало. Может быть, потому он любил бывать у Альгиса, где во главе стола садился крепкий усатый старик, немного похожий на Буденного. Отец Альгиса вовсе не был артистом, но умел удивительно живо рассказывать житейские истории, ибо проработал лет тридцать таксистом, — и Вячеславу Ивановичу часто казалось, что эстрадные конферансье рассказывают куда хуже, по крайней мере на концертах он никогда так не хохотал… Конечно, и тогда, в детдоме, Слава Суворов никогда до конца не верил в родителей-артистов, а все-таки только в последние дни, когда он узнал доподлинно, кем были его отец и мать, мечта рассыпалась окончательно. И не то чтобы было грустно, но наступило отрезвление. Ну а самый последний удар по мечте должны были нанести записи матери, хранящиеся у Ракова, — так что ничего, если он прочитает тетрадку на два дня позже…

Итак, вечер освободился, а Вячеслав Иванович уже настроился, что уйдет на весь вечер из дома, избегнет звонков Ларисы, и потому решил зайти к Альгису.