Вечный хлеб

Сам Вячеслав Иванович не знал за собой особых вин. Разве что пользовался продуктами за счет ресторана… Раньше это не очень его беспокоило — ну вызывало иногда легкую неловкость, — а сейчас вдруг стало неприятно вспоминать тяжесть сумки, оттягивавшей руку. Стыдно. Но хорошо, что ничего не случилось, что можно остановиться… А об Эрике он думал снова и снова. Горевал, конечно, но меньше, чем ожидал сам, — точно иссякла или, по крайней мере, оскудела в нем способность горевать, — а все думал, как трудно было бы Эрику тащить сквозь оставшуюся жизнь собственную вину, точно камень на шее, — ужасное состояние! Может быть, самое тяжелое, что может случиться: сознавать свою непоправимую вину… Почему-то эта мысль очень волновала его, его, не совершившего ничего непоправимого.

Да, потому-то легко было маме: она умирала, но знала, что сделала все, что могла, что не виновата ни в чем! Легко было им всем — потому столько героев: от чистой совести!

— Ты прости, Альгис, но еще к тебе просьба. Или, может, съездил бы Костис. Привезти мне тетрадку. Дневник мамы. И там же брата записки. Я рассказывал.

— Костис бы съездил, если бы ключи.

— Да, правда. Надо было держать у тебя вторые ключи: мало ли какой случай, когда один живешь тем более… А я попрошу, чтобы тебе выдали мои. У меня ж были в тренировочном, если не выпали.

— Проси. Проверим уровень здешней забюрократизированности.

Уровень, видать, оказался допустимым, и тетрадь явилась на следующий же день. Читать самостоятельно Вячеслав Иванович почти не мог, но тетрадь лежала рядом на тумбочке у изголовья, и Вячеслав Иванович хвастался ею и перед молоденькими санитарками, к помощи которых приходилось прибегать — здесь, оказывается, проходили практику студенты первого курса, потому-то безотказные молоденькие санитарки! — перед сестрами, перед Виктором Павловичем тоже.

Виктор Павлович отнесся к тетрадке научно:

— Вот вы из какой семьи! Отсюда, может быть, ваша жизнестойкость. Теперь уж нечего скрывать, вы были,

можно сказать, за гранью. Семейные традиции вообще великое дело. У нас-то это часто в медицине. Вот у нашего профессора сын тоже уже доцент. Правда, выбрал другую медицинскую область, поинтереснее. — Тут Виктор Павлович улыбнулся довольно-таки саркастически. — Ну, а наш старик прежнего закала. Эдакий народоволец, бессребреник. Завтра или послезавтра вас ему покажу. Профессор Старунский — не слыхали случайно? Величина!

Необъяснимый ужас охватил Вячеслава Ивановича при имени Старунского. Забыв про свою омертвелую ногу, он попытался вскочить с постели, чтобы куда-то бежать, в результате перекатился по кровати, чуть не упал на пол — и тут же почти потерял сознание от дикой боли. Но и не сознавая окружающего, лепетал:

— Не надо Старунского!.. Не хочу!..

Хорошо если через полчаса его привели в обычное состояние.

— Ну и ну! — изумлялся Виктор Павлович. — Да что вы, лечились у него неудачно? Или кто из близких?

Вячеславу Ивановичу было стыдно своего припадка. И страшно немного: да в полном ли он уме?

— Нет, никто. Знаете, вдруг как искры в голове. Как короткое замыкание.

— Ну и ну! Психиатру, что ли, вас показать?

Вячеслав Иванович чуть не заплакал.

— Только, пожалуйста, не надо, Виктор-дорогой-Павлович! Не надо! Я больше не буду!

— Да что вы как маленький! При чем здесь «не буду». Будто вы нарочно.

Но психиатру все же показывать не стал, а на другой день зато очень настойчиво выспрашивал:

— Не начали вспоминать, что с вами было перед инцидентом? Совсем ничего? И фамилии такой не помните: Старунский? Не сталкивались никогда?

Вячеслав Иванович повторял, что нет, не помнит, не сталкивался, а самый звук этой фамилии снова был неприятен, — не до такой степени, как накануне, обошлось без припадков — но неприятен.

Вячеслав Иванович попросил, конечно, Альгиса позвонить в «Пальмиру», объяснить, что случилось, почему не выходит на работу повар Суворов. Вячеслав Иванович думал, что оттуда прибегут сразу же. Но только на третий день появилась тетя Женя — в качестве страхделегата от месткома. Вячеслав Иванович с тетей Женей всегда дружил, рад был ее видеть, но немного сделалось и обидно, что не пришел кто-нибудь из начальства — могли бы уважить.

Тетя Женя тащила большие сумки и даже слегка кряхтела — не потому, что уж на самом деле ей было непосильно, но чтобы показать весомость месткомовской заботы.

— Живой? Ну, слава богу. А на ногу плюнь, ногу можно и новую, главное, чтобы голову починили! Голову-то не заменишь! Вот смотри, чего тут тебе с приветом от наших. Ну не на месткомовскую трешку, конечно. Сразу скинулись, как услыхали о тебе, и просить никого не надо…

В этом месте речи тети Жени Вячеслав Иванович невольно заплакал, растроганный, что его так любят на работе.