Вечное возвращение. Книга 2

На страницах бесчисленных романов, повестей и рассказов матери спят с сыновьями, братья с сестрами, дядья и прочие родичи – с племянницами и вообще с кем ни попадя. Согласитесь, это не дело. Между тем, давно и хорошо известно, что подобные дела, попадая в романы и повести, всего лишь отражают, как в зеркале, хотя бы и кривом, кризис общественного сознания. Так было прежде (по сути – всегда) в загнивающей Европе, так нынче и у нас. Но если брать Европу не в целом, не в качестве того крепкого союза, за который она себя выдает, а по частям, по отдельным странам, то нигде, ни в одной из национальных литератур мы не найдем такого количества разнузданных матерей, безответственных братьев и сестер. Общая, так сказать космополитическая свалка, она у них, может быть, и имеет место, но чтоб показательно, откровенно, в качестве национальных эпизодов, в разрезе, нагло демонстрирующем характер тех или иных народных масс, – этого не видать: каждый отдельно взятый народ твердо заявляет о своих добрых нравах и положительной роли в истории. Невольно возникает вопрос: какой же резон нашим Ивановым-Петровым-Сидоровым искать счастья в статусе русских Борхесов, Прустов и им подобных, если никто там, у них, не спешит перезагрузиться в немецкого Иванова, итальянского Петрова или французского Сидорова?

Впрямь острые, по-настоящему кипучие люди способны творить на рубеже веков, на гребне волны, над пропастью, в пустоте. Им сам Бог велел стилизовать, измышлять, пренебрегать достоверностью. Белый таким припоминает Бориса Александровича: «… поджарый, преострый… походка – с подергом, а в голосе – ржавчина; лысинка метилась в желтых волосиках… съедены сжатые губы с готовностью больно куснуть…»

Хорошо рассмотрели чудака собратья по перу; изучили, даже выслушали. Монастырское же его бытие сопряжено было с нищетой и одиночеством. Стал помаленьку бредить, ударился в грезы, в творимые легенды, в навьи чары. Рассказывал о встрече с вождем, приехавшим на могилу жены Наденьки. Сталин будто бы и стихи Бориса Александровича припомнил, мол, читал когда-то, понравилось… Видит Сталин: поэт сидит в инвалидной коляске, в ней же среди могилок разъезжает и вообще словно бы на кладбище и живет; спросил великодушно, нет ли в чем нужды. Несмотря не отрицательный ответ, велел устроить радиоточку в подвале, чтобы живший в том подвале Борис Александрович своевременно узнавал о происходящем за стенами монастыря.

К достоверным фактам следует отнести поздравление с 40-летием литературной деятельности, неожиданно присланное Чуковским. Еще в 1915-м Садовской записал в дневнике: «Жизнь давно превратилась в житие». В ответном письме Чуковскому изложил такую быль: «Я ходить не могу и руками владею не свободно: в остальном же сохранился. И только в этом году завел очки для чтения. Живу под церковью в полной тишине, как на дне морском. Голубой абажур впечатление это усугубляет. Встаю в 6, ложусь в 12. Женат с 1929 года и вполне счастлив. У нас четыре самовара (старший – ровесник Гоголя), ставятся они в известные часы и при известных обстоятельствах. Жена моя знала когда-то латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла – зато и пельмени у нас, и вареники, и кулебяки! Пальчики оближете».

«Всякую голову мучит свой дур», заметил Сковорода. По какому поводу, не знаем; может, просто так, к слову пришлось.

Михаил Литов