Вечное невозвращение

Ночью Макаров заболел. Температура была такая высокая, что он к утру впал в беспамятство. Сквозь жар слышал, как приходил врач, как Анна силой заталкивала в него таблетки. Он чувствовал себя маленьким, съежившимся под толстым ватным одеялом, которое все наливалось и наливалось весом и грозило его раздавить, а скинуть одеяло не было никаких сил. Потом он пришел в себя и увидел, что рядом на стуле сидит китаец Балтрушайтис.

— Как вы меня нашли? — попытался спросить Макаров, но губы его не слушались. Однако китаец услышал.

— Наша задача следить за всеми, прибывающими на Марс.

— Зачем за мной следить?

— Обычно все заболевают.

— Чем я заболел?

— Вы теряете себя, а это всегда мучительно, похоже на болезнь.

— Но я не хочу терять себя!

— А вы — что такое? Несколько воспоминаний из детства и юности, память о потерях и какие-то оставшиеся надежды. Чем меньше вас, тем больше мира, тем больше вы сами мир, вы и деревья, и цветы, и камни, и облака. Ваше Я — это тюрьма, из которой вы теперь возвращаетесь на волю. Разве не прекрасно чувствовать себя водой, струящейся по оврагу, или задумчивым тополем?

— У воды нет памяти, — еле шевелящимися губами протестовал Макаров и опять удивлялся, что китаец его слышит, — а я хочу помнить, я все время хочу помнить.

— Что помнить? Ничего в вашей жизни не было такого, что нужно обязательно помнить.

Китаец Балтрушайтис вдруг стал быстро превращаться в Баниониса. Макаров страшным напряжением пытался остановить это превращение, так сфокусировать глаза, чтобы изменения прекратились, но все напрасно. Через две минуты перед ним сидел Банионис, хитро улыбался и говорил что-то невразумительное с сильным литовским акцентом.

«Кто же его дублирует? Почему нет дублера? За столько лет не мог русский язык выучить?» — подумал Макаров и провалился в темноту.

Он снова открыл глаза от того, что Анна, приподняв ему голову, пыталась поить его с ложки.

— Слава Богу, пришел в себя. И температура спала. А то две ночи все с кем-то спорил, я уже думала тебя в больницу отправлять.

— Что со мной было?

— Простудился. Хотя я впервые вижу такую реакцию на простуду.

— Это декомпрессия. Я слишком быстро переместился с Земли на Марс.

— Значит, следующая часть нашего романа будет называться «Марсианские хроники»?

— Возможно. Ты Баниониса любишь?

— Тебя больше. Ты лежи пока, марсианин, а я пойду наконец в магазин, в доме есть нечего.

Она ушла, а Макаров встал и, опираясь на стол, на ватных ногах добрел до окна, лег грудью на подоконник. Внизу расположились те же маленькие домики, внутри которых текла невидимая ему жизнь. Домики простоят еще лет сто и так и не заметят, что он смотрел на них с высоты громадного дома. Он умрет, а они все так же будут стоять, и так же будет течь в них жизнь, и кошки будут ходить по крышам. Но это нисколько не печалило его. Он впервые не чувствовал себя посторонним всему этому миру. Это был его мир, и он был здесь своим. Такое настроение еще никогда прежде не посещало его.

«Может быть, энергия, которую передал старик, помогла мне пробиться сюда?» — подумал Макаров. Он повернулся на спину и стал смотреть в небо, куда когда-нибудь отлетит его душа, успокоившаяся и равнодушная к любым страданиям. Затем, с трудом поднявшись, он отошел от окна, направляясь к кровати, но тут краем глаза увидел, как опять за стеклом мелькнула огромная тень, на миг накрывшая собою все. Он бросился назад, но уже ничего не увидел.

«Как странно! Что же здесь такое летает?» «То были тени птиц иль самолетов», — вспомнилась ему строчка.

Макаров лег, и через некоторое время ему пришло в голову, что он впервые не думает о том, что будет с ним дальше, о том, что нужно делать, чтобы было это «дальше». И в то же время такое состояние пугало его.

«Я столько лет учился, столько писал, думал, столько добивался разных степеней и постов, а теперь ничего этого не нужно. Это как у Чехова в дневниках: человек ходил в церковь, знал все молитвы, соблюдал все праздники и посты, а когда умер и попал на тот свет, то выяснилось, что ничего этого делать не надо было. Теперь я лежу на подоконнике, и этого лежания вполне достаточно, чтобы чувствовать себя умиротворенным».

Пугало его еще отсутствие критерия реальности. Только недавно он побывал в не существующем более мире; но где гарантия, что этот мир не такая же иллюзия, как мир старого Арбата? Где гарантия, что он сам не создает эти миры подаренной ему страшной энергией? Но может быть, тот мир, что был до встречи со стариком, он тоже сам создал, когда начал писать свой роман? Он начал сочинять текст, а текст — создавать мир. Ведь именно с начала своего романа он понял, вспоминалось ему сейчас, что впервые начал жить, а до этого просто существовал — как дерево или как птица. До этого у него не было никакого мира. Какой может быть мир под глубокой толщей воды? Вообще никаких внетекстовых миров не бывает. А может быть, и сам Макаров есть текст, который создается его романом, ведь человек и есть тот рассказ, который он сам себе рассказывает.