Вечная жизнь Лизы К.

Склон плавно тянулся вниз. Мозг, и в этом Сергиевич был прав, вынесло в ту же секунду. Голова, лишенная мозга, подумала: ну бежать-то не страшно! Ноги ринулись вниз и сразу же перестали чувствовать почву. Тело рванулось назад и вверх. Руки вцепились в ремни, а носоглотка, что-то жалобно промычав, завизжала – они летели… они падали вниз. Рауль за спиной, кажется, хохотал. Мефистофель и Маргарита. И каким-то будет финал? «Спасена»? В каком – в папином смысле? Единственную молитву, которую знала: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марке, Господь с Тобою», которой научила ее соседка в роддоме, когда она лежала с Марусей, испуганная первороженица семнадцати лет, Лиза пробормотала до середины – и помогло, с Марусей ведь помогло, ее девочка так основательно замотала себя в пуповину, и они сейчас тоже едва не запутались в стропах, их развернуло и понесло – сначала медленно, а потом все быстрей, в сторону, вверх – навстречу лучу, пытавшемуся отодвинуть тяжелое, темное облако. И поняв, что на землю можно вообще не смотреть, а только на красно-желтый купол, метавшийся над головой, только на облака, надвигающиеся, неотвратимые, первозданные, словно поезд братьев Люмьеров, и такие же иллюзорные… и почти успокоившись, вдруг расслышала, как Рауль кричит какие-то цифры, про сколько-то метров над уровнем моря – неужели про километр? Счастье, что ветер забивал уши свистом. И лепестки парапланов вспыхивали то здесь, то там, словно где-то за облаками облетал райский сад. Счастье, что один из порхающих лепестков был Санин. Стопудово Санин – он ведь уже взлетел, он не мог не взлететь! И наконец посмотрела вниз – господи, почему не раньше? – ведь это же все уже было, это было, я помню, господи, но когда? В прежней жизни? Когда они с Мотей медитировали и он учил ее выбираться из тела? Он плохо ее учил – выше потолка она не взлетела ни разу. А сейчас, когда быстрая стайка птиц пронеслась между ней и землей, показалось, это было всегда: долина, вытянувшаяся всем телом, чтобы припасть к темно-зеленому озеру; озеро, прижавшееся к исполинским ребрам горы, выбеленным тысячелетиями; и эти ни на что не похожие склоны, текущие вниз, будто мед, тяжелыми, неспешными складками – прочь от промозглой безжизненности… И вдруг поняла, что чувство, то же самое чувство изумления, нежности, страха, боли, восторга, разносящее душу до размеров Вселенной, уже было – когда вспыхивавшую первым слабеньким плачем Марусю положили ей на живот. С тех пор оно залоснилось, заносилось, забылось, а вот – никуда не делось. И это было так круто знать, что ты куда больше, чем ты, – видеть раскрытые книжки крыш, чересполосицу желто-зеленых и черных заплаток, золотистые пешки снопов, стоявшие вдоль их границ, и черные многоточия овец, на высоте для овец, казалось бы, недоступной, – и ощущать, что имеешь тайное отношение к сотворению всего, овец в том числе, и это есть твоя вечная жизнь – почему-то на овцах разум опять перемкнуло. Они падали? Нет, они только взяли правей и чуть ниже, уступили дорогу – не Сане ли? – нет, какому-то парню в большом звездно-полосатом шлеме, взяли еще правей, проплыли над синими горошинами фуникулера, над просекой, бежавшей под ним и ради него вертикально врубившейся в горный склон, – на миг стало больно, словно от свежего операционного шва. А потом в глаза ударило озеро и ослепило. Потеряв ощущение высоты – Рауль ей зачем-то кричал про скорость в сорок шесть километров – зачем? ей важно было понять расстояние до земли – сорок восемь, кричал Рауль, и оттого что голос его ликовал, и оттого что гладь озера уже дала разглядеть свое отражение в ней, снова стало нестрашно. Надо было что-то успеть – то ли понять, то ли произнести, как в новогоднюю полночь, пока еще бьют куранты, отсюда должно быть слышней во все стороны… эй, Царапыч, живи, ты меня слышишь? нам ведь по силам невероятное, мне уж точно – и, значит, тебе! чтобы я приземлилась, а ты позвонил и сказал: Ришик, домой! и чтобы больше не вкалывал, как безумец, Санин с Кириллом ремонтный “WellDone” это может тебе позволить! а любовь, Юлий Юльевич Кан, это что-то настолько другое, даже больше, чем общие дети… или даже вовсе не про детей, я не знаю, про что, может быть, про доверие, как у Люси по фамилии Шимпандзе, абсолютное, полное, которое нельзя обмануть, и ты знаешь, что его не обманут… но за антропный принцип, конечно, спасибо, он крут, подтверждаю, я же ему свидетель и соучастник, я лечу, я частица всей этой невероятной притирки ветра к крылу, крыла к птице… жены к мужу… дети мои, простите вашу безумную мать, мы идем на посадку, я жива, а вы – мое счастье. Две ноги… две опоры… Это кричит Рауль: приземление – на обе, сразу на обе! я сделаю плавно! И подталкивает ее выскользнуть из сиденья. Снова страшно, лететь стоя страшно… но это лишь миг, земля ударяет в ноги – резкая, незнакомая, словно другая планета, расхрабриться и однажды о ней написать: моя жизнь… моя прямоходящая жизнь…