Вечная жизнь Лизы К.

– Это суперски! Time! А я побежала!

Старая хроника с Ростроповичем в Белом доме, нескладно вешающим себе на плечо автомат, доводила маму до слез. Папа при этом совал ей платок, гладил ее по спине и влажно сверкал глазами. Наверно, это и есть любовь? А Дэну Лиза напишет: у родителей не срастается. И демонстративность разрыва ненадолго отложится. Что по-своему и хорошо.

Мамино «чао» повисло около трубки, трубка в воздухе… Ерохин посреди коридора о чем-то любезничал с Гаяне. Если отправить ему эсэмэску сейчас, он выхватит телефон, и Лиза по выраженью его спины все поймет: он рад, он взволнован, он чувствует то же, что и она? А она чувствует только одно – как смертельно ей надоело чувствовать, но больше она ничего не умеет. Пить кофе категорически расхотелось.

– А почему у вас тут написано… В пункте 4.13. Я не понимаю! – все та же распаренная упрямством и духотой клиентка продолжала допытывать Машу, будто Лиза не уходила на целую вечность.

А Маша на это, как истинный профи, тепло улыбалась:

– Мы этот пункт сейчас прочтем вместе. Вслух. Я вас не очень задерживаю?

В наушниках нежно грустили струнные. Одиннадцатым пунктом Лиза вписала Манилу – город-коктейль, город-калейдоскоп: с историческим центром, взятым под охрану ЮНЕСКО. А про трущобы – какие трущобы? ах, те, в которых обитают шестьдесят процентов жителей Филиппин, – ни послова, это не наш формат, организованный турист в них все равно же не попадет.

Вернувшаяся Бабаева припудривала синяк, от старания доедая помаду, и вот уже красила губы – словно на целую жизнь вперед, сжимала, растягивала, по-верблюжьи ими играла, поправляла мизинцем, рисовала опять. Тоже, кстати, дитя трущоб. Убежав от бакинских погромов в Тверь всей огромной семьей – Гаянешка показывала им с Машей фотки, – они жили на какой-то заброшенной фабрике. И хотя у старшего брата сейчас был киоск, а у отца – небольшой магазинчик, Бабаева и теперь им посылала все, что могла: левой рукой беру – правой даю (три младшие сестры родились уже в России).

Я – Нодар, подумала Лиза, я хочу эту женщину, непредсказуемую, пылкую, юную, страстную… Я – Теван, я люблю эту девушку, в ней так много застенчивости и искренности, а сколько в ней еще не разбуженной чувственности!.. Я – Гаяне, и я сделаю свою жизнь достойной надежд моих близких.

Я – Лиза. По жизни я, можно сказать, не вру. Но сейчас у меня такая работа… Я Ли… и я Ветка, я папина Цапелька – и ни в одном из имен меня нет. Я – мамсин и мумс, я Викешкина сердцевинка… Он придумал недавно для нее колыбельную, когда ей самой для него сочинять было лень: мамсин – мой слоеный пирожочек, моя творожная серединка, и в ней изюмная сердцевинка, мамсиновый мой бережочек, дружочек, любимый стишочек! Лучше, чем с ним, не бывает ни с кем. Но сама по себе – я кто? Папа считает, надо спрашивать: для чего? я – для чего? И отвечать: для чего-то большего, чем то, что умею сейчас. Но разве в умениях дело? А если не в них, то в чем?

Битый час просидевшая перед Машей клиентка наконец надевала куртку – насупленно, суетливо проверяя карманы. А потом долго рылась в сумке. И еще от двери вернулась поискать на столе и под стулом – оказалось, перчатки. Маша тоже глядела невесело – значит, не сговорились. Лизе несколько раз попадались такие же, вероятней всего, безденежные, приходившие, как в дорогой магазин, просто так – примерить и возбудиться. Их, безрадостных, тоже можно было понять. Но Маша здорово огорчилась, захлопнула за клиенткой дверь и пошла за шкаф, где у них стоял тайный стул, на котором не только Маша, теперь все чаще и Гаяне, умудрялись на пару минут вздремнуть и реально взбодриться.

По ночам Маша шила потрясающие игрушки, меховые, матерчатые, а престарелая мама их продавала возле метро. Потому что у Маши был пьющий муж, две дочки-погодки, ссорящиеся между собой до рыданий и ссадин, и вечно слезящиеся глаза. Но когда Оля жаловалась ей по телефону на Юлю, а потом звонила Юляша и жаловалась на Олю, Машины глаза замирали, в них становилось тихо, будто на дне. В такие минуты Лиза тайком в них посматривала. Они были очень красивыми в такие минуты – полупрозрачные, льдистые, вдруг наполняющиеся каким-то нездешним цветом и светом – то ли прощения, а может, только терпения.

Решив, что двенадцатой филиппинской причиной будут цены (и они, ясен пень, вас по-хорошему удивят), Лиза глянула на часы, метнулась к началу – было слишком пора придать тексту законченный вид, – когда охнул мобильный: «еще можно меня спросить: как вы относитесь к эволюционной этике?»

Оказалось, Ю-Ю писал ей и раньше: «ты в порядке?», «набери альтруистическое поведение животных». Удивительный человек – так волноваться перед тысяча первым эфиром. Написала: милый Ю-Ю… Но тут оказалось, что Шамратова на этаже – позвонила Вера из «Ветра странствий».

И Лиза испуганным эхом:

– Шмара! Здесь. Идет к нам.