Вечная Любовь

- Тогда представь себе аналогию: все люди лишь отдельные клетки огромного все-планетного организма - единого Адама. Когда человек болеет или даже когда вполне здоров, в его организме каждый день и час гибнут сотни и тысячи клеток и нарождаются сотни и тысячи новых взамен. Это тебя не возмущает ведь.

- Клетки обладают очень малым разумом. Они не личности. В них нет ничего уникального и неповторимого.

- Чем более человек уникален, тем менее он будет подвержен массовым психозам общества. Тем с большим спокойствием он готов принимать свою судьбу в истории такою, как есть, и не бунтовать попусту. Чем более развит человек, тем более осознанно он способен прозревать цель существования и развития всего человечества как целого. А физическая смерть - это не самое страшное.

- Но что ожидало таких людей после их смерти? Да и у всех ли душа бессмертна? Не умирает ли она сама, постепенно и почти незаметно, пока тело еще живо?

- Что ты хочешь найти? Утешение?

"Стучите, и откроется вам"... "Толците, и отверзится"...

Как одухотворенно это могло звучать сотни лет назад... И как карикатурно звучит теперь. Мертвая страна. Мертвая религия. Мертвая наука.

"Кто это ходит утром на четырех ногах, днем на двух, вечером - на трех?" спросил царя Эдипа мудрый вечный Сфинкс.

"Человек!" - ответил ему Эдип, уже убивший своего отца, совокупившийся со своей матерью, выколовший себе глаза, чтоб не смотреть на этот мир.

"Человек!" - ответил ему Эдип, и был прав.

"Человек!.." человек...

- Не хочу снова обманывать себя какими-то псевдо-утешениями. Их так много - искусство, наука, философия, обтекаемые утешения обычных религий...

- Если человек готов узнать истину, он выбирает мужество полного отчаяния. И идет в отчаяние до конца. Тогда на самом его дне он найдет то, что ищет. Это еще во времена Лютера могли думать, будто Страшный Суд, Последний Суд, как говорят католики, начнется, когда история закончится. Но почувствуй сам, на что похожи кинокадры о Второй мировой и скелеты лагерей...

"Так он уже идет с начала века!" - вдруг пронзительно ярко и подавляюще ясно стало тогда, после этих Ваших слов... Он шел и до сих пор идет над всеми. Правых нет. История уже закончилась перед выстрелом в Сараево...

Это и запомнилось, это и осталось в душе от того дня и того разговора: мужество отчаяния.

Мы садимся на старую скамейку невдалеке от этих огромных руин. Потемневший кирпич закругленных стен, пустые черные проемы выбитых рам нависают над старыми тополями, покосившимися домами в один этаж, электрическими проводами, и солнце уже медленно переходит через полуденный зенит.

Отчего-то не могу вспомнить, что же было здесь, на месте этого пустыря, много лет назад... Или только кажется, будто что-то было, и память обманывает? Лишь кажется, будто из земли видятся едва заметные обломки деревянных стен некогда стоявшего здесь дома, где кто-то жил еще в бесконечно далекие прошедшие века? И когда мог видеть этот дом? Если он вообще был когда-то...

Разве лишь в то незапамятное время, когда бабушка еще водила за руку пятилетнего Орлова в храм мимо этих старых деревянных домиков в один этаж... Или это мы с тобой, Эльвира, ходили здесь много раз? Но зачем приводил тебя сюда? Не потому ли, что в тайне от себя самого и от тебя надеялся увидеть эти домики и запыленные улицы, безлюдную дорогу из потрескавшегося от времени асфальта и собор на берегу реки, видный отсюда, с холма, сквозь воздушную дымку, и зайти вместе с тобой в незаметный магазин, где бабушка тогда покупала угощения для гостей, и потом мы с ней шли в один из этих домиков, где жила ее давняя подруга, и у нее было старинное пианино, на котором учился играть, и кресло-качалка, и часы с кукушкой, и старинные иконы...

Зачем же я брал тебя с собой сюда? Только сейчас и становится вдруг понятным, как же тогда хотелось передать тебе все это, виденное когда-то пятилетним, ведь ощущалась какая-то загадочная связь между тобой и этими старыми домиками на холме, и полуразрушенным собором на берегу реки... И какая же тут, казалось бы, могла быть связь между тобою, последней, быть может, на Земле, наследницей средневековых рыцарских орденов и этими бесконечно и безнадежно русскими домиками?