Вечера

Они вышли из вагона, подождали минуту, пока отъедет электричка, перешли через рельсы с правой стороны на левую, остановились. Почти к самому железнодорожному полотну подступал лиственный лес, напротив полустанка он расступался, образуя неширокий, саженей в сорок, затравеневший прямой прогал, уходящий далеко-о, пока хватало глаз; по прогалу тянулась, исчезая где-то за пригорками, малоезженая дорога, от нее к лесу ответвлялись тропинки. По дороге, по тропинкам шли от полустанка группами, поодиночке, парами, семьями, держа на плечах и в руках сумки, рюкзаки, портфели. Небо приподнялось, над лесом, обещая солнце, редели облака, дул несильный верховой ветер, деревья ровно шумели, дышалось глубоко. Григорьев оглядывался.

— Куда пойдем? — спросила Светик. — Здесь недалеко пруд есть. Видите, большинство сворачивает вправо, за краем леса. К пруду направляются. Пруд довольно большой, проточный, купаются в нем. Дно вязкое, правда. Да и неухожен он. Раньше там, говорят, деревня была, пруд ей принадлежал. А теперь деревни нет. И пруд стал ничей, общий как бы. Поэтому без догляду. Мусору много остается после горожан, никто не убирает. Но можно не выходить на берег, в лесу остаться. А можно и к нашим присоединиться. Во-он мужчины пошли вдалеке. Это наши. Там в лесу поляна. Не одна — много полян, но мы на большой собираемся. Сейчас сетки натянут, разобьются по командам и начнут сражаться.

Светик и Григорьев шли по дороге, медленно, отдыхая в ходьбе. Их обгоняли, позади никого не было и впереди — разбрелись.

— Идемте к пруду, — предложил Григорьев. — Посмотрим, выкупаемся. А надоест — можно и в другое место. Или просто погулять по лесу.

Они свернули. Дорога шла краем леса, где росли старые редкие сосны — от полустанка их не было видно. С другой стороны дороги находилось большое поле, засеянное клевером. Высокий клевер цвел, ветер из край в край гнал по полю волны, и Григорьев остановился, любуясь. Он вспомнил родные места на Шегарке: такие же полевые дороги, клевера, сенокосы, березовые согры. Светик ушла вперед, и Григорьев стал догонять. Под соснами и на маленьких полянках близко от дороги располагались люди, доставали еду. В основном — семьи. Дети бегали, рвали клевер в букеты, мамы лежали, папы, раздевшись до плавок, стоя читали газеты или задумчиво прогуливались. Но встречались и группы в четыре, шесть человек. Слышен был магнитофон, гитара висела на суку. Вот двое готовятся жарить шашлык, третий маленькой лопатой в тени кустов роет колодец, опустить бутылки, чтоб не пить теплое. Одиночки лежали в подвешенных гамаках, читая книги, позевывая, готовые к дреме.

К пруду подошли по тропе — дорога загибалась плавно влево, куда-то к селению. Пруд был большой, но мелкий, заросший по краям травой. Вытекая из леса, недалеко от тропы впадал в пруд ручей, образуя в устье трясину. Лесистый берег, на котором оказались Светик и Григорьев, откосом спускался к воде, на противоположном берегу, пологом и просторном, и дальше к плотине было уже людно, стояли машины, за ними возле низкого кустарника виднелись палатки — наверное, приезжали с ночевкой. Возле самой воды над костерком, на перекладине, висел котел, девчонка томилась подле с поварешкой в руке.

«Уху, что ли, варят, — подумал Григорьев. — Интересно, есть ли в пруду рыба?» Он осмотрел берега, с удочками никого не было.

Они опустились на траву под раскидистую, с низкими ветками березу, росшую в саженях десяти от пруда. Григорьев сразу снял ботинки, не раздеваясь, лег на спину, вытянулся, заложил руки за голову. Лежать было удобно — он видел пруд, плотину, дым костра. Над головой нависали ветки березы. Не хотелось ни думать, ни разговаривать. Купаться он не решился, представляя, как войдет в воду, ноги тут же увязнут в трясине и со дна вместе с мутью начнут подыматься и лопаться на поверхности воздушные пузыри.

Лежа с закрытыми глазами, Григорьев думал, что, наверное, он невоспитанно ведет себя — лег, а рядом дама. Надо что-то делать, оказывать ей какое-то внимание, какое — он не знал. Это самое тягостное — оказывать внимание только вежливости ради. Он совсем не знал ее, женщину эту, не знал, чего она хочет, что ей нужно сейчас, в данное время. Он всегда был неловок с женщинами. Да еще малоразговорчив от природы. А молчаливых они не любят. До женитьбы были у него подруги, ухаживал он за многими, но не всегда удачно. Одна ему так и сказала напрямую: «Не умеешь ухаживать, не берись».

Григорьев попробовал было тогда подстраиваться под них, под каждую, но это было еще хуже, тут же ему стало противно, стыдно за себя, и он начал держаться так, как держался всегда. Многим это не нравилось, но это было куда лучше, чем сюсюкать. А потом он женился, и все прекратилось. Он уже работал, а девушка, что стала его женой, едва перешла на четвертый курс биофака университета. Все два года они встречались, надо было ей дать закончить учебу, да и ждали, пока Григорьев получит квартиру. В семейной жизни он не изменился, остался таким же, каким был до женитьбы, каким был в студенчестве.