Вечера

Стволы деревьев посветлели, оттаявшие ветки шумят, и шум их совсем другой, чем осенью или зимой, в пору метелей. И еще мне казалось, что я чувствую и даже слышу, как под слоем коричнево-черной, опавшей в октябре листвы, под слоем земли деревья расправляют стиснутые мерзлотой корни. Через день-другой корни, всосав соки земли, погонят соки по стволам до самых вершин, к каждой веточке, к каждой почке, чтобы дать им разбухнуть и развернуться листком. И зашумят зеленые вершины под верховым ветром, успокаивая тебя ровным шумом своим…

Щеглы и снегири улетели в лес, улетели и вороны, зиму они держались в роще, поближе к жилью человека, высматривая, чем бы подкормиться, но пришла пора вить гнезда — и они улетели, потому как гнезда вороны вьют в лесу, на высоких, как правило голоствольных, березах, подальше от селений. А сороки остались, две-три пары на всю рощу. Здесь их дом, они давно уже, с началом теплых дней, облюбовали в разных местах скрытые от глаза таловые кусты, свили круглые, с узким лазом гнезда и теперь обживали их, готовясь отложить на выстланное сухими травинками дно крапленые продолговатые яички.

Кроме сорок и мелких птичек, порхающих в чащобе, летом в роще станут жить скворцы. Они прилетят во второй половине апреля, стаями, несколько дней будут кормиться в роще, отдыхая после далекого перелета, а потом разлетятся по городу к памятным скворешням и в поисках новых, расселятся в городском саду, в скверах, в палисадниках частных домов. А несколько пар останутся в роще, совьют гнезда в дуплах старых деревьев.

Придешь в рощу стылым, на восходе солнца, утром, присядешь на пенек под раскидистую, с потрескавшейся до первых нижних сучьев корой березу, а над тобой, на гибкой от переполнившего ее сока ветке, остроносый, черный, с отливающей темно-зеленым грудкой сидит скворец, скворушка, как называли мы их в детстве, и поет взахлеб, «играя» горлом. Из птиц, что селятся рядом с человеком, так же вот взахлеб, поет еще ласточка, но ласточек в Михайловской роще я не видел. Ласточки вьют гнезда под крышами скотных дворов, амбаров, сараев, но ничего подобного здесь для них не было.

А уже расцвела и желтеет сережками верба, набухают, лопаются почки берез и тополей. Не побываешь несколько дней в роще, придешь, глядь — и роща вся, и пойма речки Ушайки в легком зеленом дыму. Неделю, другую стоят пасмурные, серые, томительные дни, а потом прилетит из-за Томи, из-за сумрачных кедрачей ветер, очищая небо, разорвет, угонит за окраину города белесую пелену, принесет небольшую, не застящую солнца тучку — и ударит внезапно, с многоколенными громовыми перекатами, косой, сверкающий, сильный дождь, первый весенний дождь; земля запарит, установится теплынь, и пойдет с этого дня все стремительно в рост. Пробилась, проросла, зеленеет всюду трава, на четверть поднялась крапива, медуница встречается на пути, куриная слепота желтеет в сырых низких местах…

А в середине мая, чуть раньше, чуть позже, расцветает в Михайловской роще черемуха. Черемухи в городе много, растет она в палисадниках, просто во дворах или под окнами, считается вроде бы собственностью, и цветущую ее никто не трогает. В Михайловской роще черемуха страдает больше других деревьев. В роще она ничья, и обламывает ее всякий, кто заходит сюда. Смотришь, показываются под вечер из рощи пары, в руках букеты черемуховых веточек. Иногда мне удавалось захватить куст нетронутым, и тогда я подолгу сидел возле него или прогуливался рядом, любуясь. Придешь на второй день — куст обезображен. Ветки обломаны не только внизу: влезают на дерево, обламывают верхние, а если лезть неохота, начинают пригибать ствол, подтягивая за ветки, переломят ствол, обломают вершину и уйдут, унося цветущие веточки, чтобы, подержав на столе в банке с водой день-два, выбросить на помойку и забыть до новой весны…