Вечер в Византии

— Ни с кем. Сам с собой. Я написал сценарий. Только что закончил. Сейчас его как раз читают.

— Что говорит мистер Мэрфи?

— Плохо, говорит. Мистер Мэрфи советует его выбросить.

— Глупый старик, — сказала Энн. — Я бы и слушать его не стала.

— Он далеко не глуп.

— Но ты все-таки не послушал его, правда?

— Сценарий я пока не выбросил.

— Можно мне почитать?

— Если хочешь.

— Конечно, хочу. Могу я потом откровенно высказать свое мнение?

— Разумеется.

— Даже если мистер Мэрфи прав, — добавила Энн, — и сценарий действительно не получился, или не устраивает его по коммерческим соображениям, или просто не то, что сейчас требуется, ты мог бы заняться чем-нибудь еще. Не сошелся же весь свет клином на кино, верно? Если хочешь знать правду, то, по-моему, ты был бы гораздо счастливее, если бы вообще забыл о кино. Тебе придется иметь дело с ужасными людьми. И все это так жестоко и зыбко — сейчас тебя превозносят как рыцаря искусства, а через минуту ты уже забыт. А публика, которой ты должен угождать, эта Великая Американская Публика? Ты пойди в субботу вечером в кинотеатр, в любой кинотеатр, и посмотри, над чем они смеются; над чем плачут… Я же помню, как ты работал, как изматывал себя до полусмерти к концу картины. А для кого? Для ста миллионов болванов.

В том, что говорила Энн, он узнал отзвук собственных мыслей, но это не доставило ему радости. Особенно его покоробило слово «угождать». Одно дело, когда так говорит человек его возраста, который, работая на трудном поприще, добивается успеха или терпит неудачи и поэтому имеет право в минуты депрессии сомневаться в значении своего труда. Другое дело — выслушивать огульные осуждения из уст неискушенной, избалованной девчонки.

— Энн, — остановил он ее, — не будь так строга к твоим соотечественникам-американцам.

— Охотно уступлю своих соотечественников-американцев любому, кто захочет.

«Еще один вопрос на повестке дня, — подумал он. — Узнать, что случилось с моей дочерью на родине в последние полгода. Но это мы отложим до следующей встречи».

Он вернул разговор в прежнее русло.

— Раз уж ты так много размышляла о моей карьере, — сказал он с легкой иронией, — то, может быть, посоветуешь, чем мне заняться?

— Есть масса разных вещей. Можешь преподавать, можешь пойти редактором в какое-нибудь издательство. В сущности, ты тем и занимался всю жизнь, что редактировал чужие рукописи. Можешь даже сам стать издателем. Или поселиться где-нибудь в тихом городке и открыть маленький театр. Или писать мемуары.

— Энн, — укоризненно сказал он, — я знаю, что я стар, но не настолько же.

— Есть уйма разных занятий, — упрямо повторила она. — Ты самый умный из всех, кого я знаю, и было бы преступлением, если бы ты дал сбросить себя, как битую карту, только потому, что люди, занимающиеся кино или театром, беспросветно глупы. Ты ведь не женат на кино. Христом богом клянусь, что Моисей сошел с Синая не для того, чтобы сказать «развлекай».

Он засмеялся.

— Милая Энн, ты сделала винегрет из двух великих религий.

— Я знаю, что говорю.

— Может, и знаешь, — согласился он. — Может, в твоих словах есть доля правды. А может, ты и ошибаешься. В этом году я отчасти для того и приехал в Канн, чтобы принять какое-то решение, узнать, стоит ли мне оставаться в кино.

— Ну и что? — с вызовом спросила она. — Что же ты увидел, что узнал?

Что он увидел, что узнал? А увидел он много разных фильмов, хороших и плохих, в основном плохих. Его увлек этот карнавал, безумие кино. В залах, на террасах, на пляже, на званых вечерах киноискусство или кинопроизводство — называйте это как угодно — представало перед ним за эти несколько дней в своей наготе. Тут были артисты и псевдоартисты, дельцы, аферисты, покупатели и продавцы, сплетники, проститутки, порнографы, критики, прихлебатели, герои года, неудачники года. И как квинтэссенция всего этого — фильм Бергмана и фильм Бунюэля, чистые и опустошающие.

— Ну, так что же ты узнал? — повторила свой вопрос Энн.