«Вдоль обрыва, по-над пропастью...»

Васёчек! Друг мой драгоценный! Во первых строках письма — шлю тебе привет! Как-то я уже привык, что ты чуть что — и в Москве. Но вот ты не едешь. Уже и съезд прошел, и евреи агрессивно и вероломно себя ведут, и самые длинные дни наступили, ан ты не едешь. Вот и пишу. Книги твои получили — премного благодарны. (Я тогда в Москву отправил несколько книг вышедшего в то время в одном толстом томе чуть ли не всего написанного М.Булгаковым. В Москве этой книги было не достать, а в Магадане она спокойно продавалась. — И.К.) И тебе в ответ обещанное пошлем. Я только что приехал из Ленинграда, из белых ночей. Тебя этим не удивишь, а мне в диковинку — ночь, а светло.

Страшно, аж жуть! В Питере снимаюсь в самой наиглавнейшей роли в фильме «Интервенция». Не очень большая, но наиглавнейшая роль большевика Бродского Евгения Израйлевича, партийная кличка Воронов. Устаю, потому что все ночи провожу в поездах. Вот сегодня приехал и сегодня уеду. Спать в поезде — не сплю. Вчера, когда ехал туда, в купе попался полярник. Пил, сквернословил, жалился на жизнь и соблазнял алкоголем. А мне этого нельзя — пить и сквернословить. Я культурный человек. И не спать нельзя — я нервный. А он мне на женщин жаловался и хвастал сберкнижками. А сегодня, когда ехал сюда, в купе попался Валя Никулин, и беседы начались нескончаемые, с налетом шизофрении и достоевщины. Устал!

В театре — затишье. Осиротели мы, потому что главный болен и лежит в больнице. У него — желтуха, а вообще — неизвестно что. Потому что врачи спорят и проводят время в поисках истины. Мы к нему иногда ездим. Он очень пожелтел, и вид у него не очень. Сейчас желтизна спала и уступила место белизне. Пить ему нельзя и работать тоже, а он без ентого, особливо без работы, — не может.

Мы репетируем с ассистентами «Пугачёва». Выпустим, наверное, в сентябре, после отпуска. С 12 июля по 1 сентября будет отпуск. Я буду в Одессе, потому что там натурные съемки «Интервенции».

Вот какая я сука. Только через пять дней стал писать продолжение. Я, Васёчек, как челнок. В Ленинград и обратно, а вот вчера съездил в Браслав — это Западная Белоруссия. Там Виктор Туров снимает фильм «Война под крышами», и я ему возил песни. Он их взял.

Теперь насчет песен. Не пишется, Васёчек! Уж сколько раз принимался ночью — и никакого эффекта. Правда, Зоя, та, что Оза, сказала, что и в любви бывают приливы и отливы, а уж в творчестве и подавно. Так что я жду следующего прилива, а пока ограничиваюсь обещаниями, что скоро-де напишу целый новый цикл про профессии. Когда и как это будет, еще не знаю, но обещаю.

Сегодня приехал один парень из Куйбышева, я недавно ездил туда на один день петь. Пел два концерта. Очень хорошо встретили, а этот парень привез газету, и в ней написано, что я похож на Зощенко. Ну вот! Роятся всякие темы, но боюсь трогать, потому что кое-что испортил.

Детей мы отправили с детским садом и яслями на дачу. Люсечка моя отдыхает и изучает всякую всячину из сельхоз. жизни. Про Лысенку изучает. Очень трагичная история. Как он, Васёчек, много погноил людей, и живет, гад, и ни-че-го.

Васёчек! Друзей нету, все разбрелись по своим углам и делам, очень часто бывает грустно, и некуда пойти голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васёчек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти, потому что пойду в Одессу — надо детишков кормить, они махонькие, ручонки тянут, есть просють.

Артура видел в Ленинграде. Он в новом романе и в делах и завтра поедет к себе в имение двигать литературу. Акимов начинает снимать на «Мосфильме» кино. Какой-то сценарий из трех новелл. Он одну будет делать. Сам пробил.

Очень ругался на начальство киношное. Оно всё — ретрограды да консерваторы. Но вот он как-то пробивается и будет двигать кинематограф. Ялович двигает режиссуру и ставит какую-то гадость в Ленкоме.

Епифан ничего не двигает. Он продает машинку и уезжает в Керчь отдыхать, не отдавши мне долга.

— Я, — говорит, — ничем тебе помочь не могу! Я, — говорит, — много ездил и все пропил, и еще от меня жена ушла.

А она действительно ушла, и уже и суд был, и развели их, как говорится, в стороны. Жорка хорохорится, но очень сам растерян.

Бабы, Васёчек, это зло, от них все болезни наши душевные и нервные, а также и грехи наши тяжкие.

Любимов до сих пор болеет, в театре — видимость работы. «Пугачёва» репетируем. А сегодня был один человек из музея Маяковского и излагал, как надо читать стихи. А потом сломался магнитофон, и он сам начал изображать, довольно смешно. Все спрашивали, как читал Маяковский, Блок, Есенин, а я спросил, как Пушкин. Он показал. Большой специалист! Пушкин, оказывается, скользил по паркету и шпарил стихи. Хорошо шпарил. А мы плохо. Потому что не те паркеты, нет уж тех паркетов, не больно-то поскользишь.

Жду не дождусь конца сезона. Устал смертно. Хоца на природу, тело в море купать хочу и разговоры говорить — не роли, а разговоры. Ты, Васёчек, там не особенно задерживайся. Бог с ней с Колымой. Давай вертайся. Мы все с тобой обсудим и решим.

Сейчас только вошла жена моя, Люся. Она от матери своей пришла, без курева.

Гарик! Вот я словоблудствую и чувствую, что никаких новостей не сообщаю тебе. Но нетути их, и всё. Жизнь текёть, как река Волга, но быстрее. И все по-прежнему.

Если будет что-нибудь экстраординарное, во… какие слова помню… я тебе сразу телеграмму. А вообще-то я тебе позвонить хочу. Выясню у матушки твоей Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем друг дружкины голоса. Чего еще тут! А?!

И ты, друг, возьми да позвони. А на будущее так: давай перечень вопросов, а я на них отвечать. А?!

А пока до свидания! Жду ответа, как соловей лета. Целую тебя трижды.

Друг твой Васёчек!

P.S. Люсечка привет тебе шлет и низкий поклон.