Вдоль фронта

Ширина и размах и небрежная рассеянность в человеческой жизни, столь характерные для Петрограда, на войне и, кажется мне, для всей России, снова появляются в Кремле, где в продолжение тысячелетия концентрировались чаяния, страстные желания и вера русских людей. Красная площадь столь же велика, как любая площадь в новой столице, но гораздо древнее. Гигантские красные стены с зубцами поверху, увенчанные фантастическими башнями с пробитыми в них воротами, во мраке которых висят громадные сверкающие иконы, – широко спускаются вниз с холма и идут вдоль берега реки, гордо описывая самый сказочно-богатый капитолий на свете. Внутри, на площади, на сотню шагов друг от друга стоят четыре собора, и в каждом из них перед алтарем царские врата из чистого золота и драгоценные камни, сверкающие из длинного ряда царских гробниц, в облаках синего ладана, клубящегося к потолку, выложенному чудовищной мозаикой. Тянется кверху Иван Великий с прорезями в виде сотов для огромных колоколов. Здания дворцов, разбросанных в разных направлениях, комнаты в которых выложены тяжелыми плитами и уставлены колоннами из редких камней – императорский тронный зал, за тронным залом пестрые, полудикие покои, в которых жил Иван Грозный, и сокровищница, в которой стоят персидский трон, и золотой трон татар, и алмазный трон царей. Монастыри, казармы, старинные арсеналы, вдоль которых уставлены тысячи орудий, оставленных Наполеоном по дороге из Москвы; громадный колокол Бориса Годунова, треснувший и лежащий на земле; Царь-пушка, слишком большая, чтобы на что-нибудь годиться, и выход через Спасские ворота, в котором стоит на часах солдат, следящий за тем, чтобы прохожие снимали шапки перед иконой…

В воскресенье мы сели на катер и поехали вверх по реке к Воробьевым горам, стоя на которых, Наполеон наблюдал московский пожар. Вдоль реки купались прямо с берега люди, группы мужчин и женщин, и повсюду на холмах кишело невероятное количество праздного люда. Купальщики лежали, растянувшись на траве, бегали вперегонки, ходили большими ватагами с песнями между деревьев, а в маленьких ложбинках и на ровных местах раздавался дикий топот танцев под неуклюжие взвизгивания гармошек. Попадались там пьяные, разглагольствовавшие перед многочисленными слушателями или спавшие без сознания, с зажатыми в руках бутылками, и калеки, и юродивые, провожаемые смехом толпы, точно на средневековой ярмарке. Какая-то старуха в лохмотьях и с растрепавшимися по лицу волосами, хромая, спускалась с холма, подняв над головой руки со сжатыми кулаками, и истерически кричала. Мужчина и девушка с плачем колотили друг друга кулаками. На пригорке, заложив руки за спину, стоял скромно одетый человек, произносивший, очевидно, речь тревожно разлившимся под ним толпам. В воздухе чувствовалось отчаяние и мрачность, точно что-то должно было произойти…

Долго сидели мы в кафе на вершине холма, глядя на равнину, по которой река делала широкий поворот, в то время как солнце склонялось к западу за бесчисленными колокольнями и куполами золотого, зеленого, синего, розового и пестрых цветов четырехсот московских церквей.

И когда мы сидели там, издалека слабо и несвязно донесся до нас скачущий перезвон бесчисленных колоколов, вызванивавших ритм, заключавший в себе всю глубокую торжественность и сумасшедшую веселость России.

Константинополь

На пути к «городу императоров»

На прекрасных огромных спальных вагонах были прибиты медные надписи узорными турецкими буквами и по-французски: «Orient Express» (Восточный Экспресс), самый замечательный поезд на свете, который в доисторические дни, перед войной, пробегал из Парижа прямо к Золотому Рогу. На болгарской дощечке значилось «Царьград», то есть «Город Императоров», русские так же называют эту восточную столицу, которую все славяне считают своей по праву. А германская надпись напыщенно возвещала: «Берлин-Константинополь», – надменное пророчество тех дней, когда константинопольский поезд не заходил на запад дальше Софии и путь через Сербию еще не был открыт.