Вдоль фронта

У них есть чувство пространства и времени, которое свойственно только им. В Америке мы являемся обладателями обширнейшей страны, но живем мы, словно она – переполненный остров, наподобие Англии, откуда пришла наша цивилизация. Наши улицы узки и города наши тесны. Мы живем в давящих друг друга домах, в квартирах, нагроможденных друг на друга. Каждая семья – замкнутая в себе клеточка, центростремительная и узко обособленная. Россия тоже обширная страна, но люди живут там, зная, что это действительно так. В Петрограде некоторые улицы достигают четверти мили в ширину, и там есть огромные площади и здания, у которых фасад тянется непрерывно чуть не на полмили. Дома всегда открыты, и люди постоянно, в любое время дня и ночи, навещают друг друга. Еда, чай, беседы текут нескончаемо; каждый поступает так, как ему нравится, и говорит именно то, что хочет. Там совершенно нет определенного времени для пробуждения и сна или для обеда, и нет там раз навсегда установленного способа убивать или любить. Большинством людей романы Достоевского читаются как хроника сумасшедшего дома, но это, мне кажется, потому, что русские не стеснены теми традициями и условностями, которые управляют общественным поведением остального мира.

И это верно не только для больших городов, но и для маленьких городков, и, пожалуй, в той же мере для деревень. Русского крестьянина невозможно научить пользоваться часами. Он так близок к земле, настолько является частью ее, что указанное механизмом время для него ничто. Но ему приходится быть регулярным, иначе он не соберет урожая, так что пашет он и сеет и жнет в дождь, ветер и снег, во все времена года, и живет он по солнцу, луне и звездам. Раз крестьянин принужден идти в город для работы на заводе, он теряет непосредственную связь с природой, и когда он задумывается о необходимости иметь фабричные часы, для него уж нет больше никакого смысла в регулярной жизни.

Мы видели кое-что из жизни русских домов. Без конца шумят самовары, снует прислуга, доливая воду и заваривая новый чай, пересмеиваясь и присоединяясь к постоянной общей болтовне. Приходят и уходят непрерывным потоком и родственники, и друзья, и различные знакомые. Всегда там есть чай, всегда столик у стены, заставленный закусками, всегда несколько небольших компаний, рассказывающих разные истории, громогласно спорящих, беспрерывно смеющихся, всегда маленькие партии карточных игроков. Еда появляется, когда кто-нибудь захочет есть, или, вернее, идет беспрестанная еда. Одни идут спать, другие встают после долгого сна и садятся завтракать. Днем и ночью никогда это не прекращается.

А в Петрограде мы знали некоторых людей, которые принимали гостей от одиннадцати часов вечера и до рассвета. Затем они ложились спать и не вставали до вечера. За три года они не видали солнечного света, кроме летних белых ночей. Много интересных типов прошло перед нами. Среди них старик-еврей, на несколько лет купивший у полиции право жительства, который поведал нам, что написал историю русской политической мысли в пяти томах. Четыре тома было отпечатано, но все они регулярно конфисковались после выхода, теперь он выпускал пятый. Он всегда громогласно рассуждал на политические темы, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть в окно – не прислушивается ли какой-нибудь полицейский, так как он был уже однажды в тюрьме за произнесение слова «социализм». Перед тем как начинать говорить, он отводил нас обычно в угол и шепотом условливался, что, когда он будет произносить «маргаритка», это будет означать «социализм», а когда он будет говорить «мак», это значит «революция». И тогда он приступал, меряя большими шагами комнату и выкрикивая всякие разрушительные теории.

Ибо до сих пор еще жива Россия мелодрамы и английских популярных журналов. Помню, как на перроне станции, где остановился наш поезд, я увидел арестованных. Они толпились на путях: два или три молодых «мужика» с тупыми лицами и остриженными волосами, полуслепой сгорбленный старик, похожий на еврея, и несколько женщин, одна почти девочка, с ребенком на руках. Вокруг них кольцо полицейских с обнаженными шашками.

– Куда их гонят? – спросил я кондуктора.

– В Сибирь, – прошептал он.

– За что?

– Не задавайте вопросов, – нервно отозвался он. – Если вы задаете в России такие вопросы – с вами случится то же самое.

В Петрограде было несколько нелепых военных распоряжений. Если вы говорили по-немецки по телефону, вы облагались штрафом в три тысячи рублей, а если кто-нибудь замечал, как вы разговаривали по-немецки на улице, то наказанием была Сибирь. Я слышал из вполне достоверного источника о двух профессорах восточных языков, которые, гуляя по Морской, разговаривали друг с другом на древнеармянском языке. Они были арестованы, и полицейские показали, что язык этот был немецкий.