Вдоль фронта

Полковник Дошдовский, однорукий русский командир стоявших здесь туркменов, награжденный георгиевским крестом и орденом Владимира, был редкий смельчак, а его злобная туркменская сабля была испещрена выложенными золотом персидскими стихами. Мы осмотрели с ним туркменский лагерь. Все жили в поле, под открытыми навесами; лошади их были привязаны там же, порознь одна от другой, так как все это были дикие жеребцы. Никогда не видал я таких великолепных лошадей – гибкие, сильные, с четкими мускулами, изогнутой шеей и небольшой головой лошадей хорошей породы. Всадники возились около них – обтесывали и подрезали копыта, расчесывали гривы, тщательно прохаживались щипцами по их глянцовым бокам, ощипывая волосы, которые были длиннее или короче остальных, и покрывали их попонами.

– Они сами убирают своих лошадей, – сказал полковник, – и их лошади – их гордость. От лошадей часто зависит судьба всадника. Если конь убит во время небольшой стычки разведчиков, то бедный парень погибает. Туркмены подлежат военной службе всю свою жизнь.

Многие поснимали свои кафтаны и остались в одних тонких черных казакинах, спадавших на красные шаровары и туго перетянутых в талии. Другие сняли громадные меховые шапки – под ними были темные головы, начисто выбритые, кроме небольшого кружка на макушке, покрытого маленькой шелковой тюбетейкой. Повсюду лежали высокие седла с серебряными украшениями, узлы пестрых тканей из Хивы, Бухары и Самарканда, ковры, заменявшие постель, и молитвенные коврики, способ выделки и окраски которых остался тайной предков.

На них были широкие кушаки из блестящего шелка, прямые и изогнутые кинжалы, выложенные драгоценными металлами, и сабли в богато разукрашенных ножнах, видавших, быть может, Тамерлана. Со спины их свешивались крученые серебряные шнуры.

Без всякого любопытства, с равнодушным превосходством покорителей мира повертывали они к нам свои раскосые монгольские глаза и с улыбкой обменивались язвительными замечаниями на наш счет. Но Робинзон достал свой альбом, набросал их портреты и роздал им – тогда они, как нетерпеливые дети, столпились вокруг нас, чтобы позировать ему.

Весь день у Маджи лился чай, еда появлялась точно по велению слепой судьбы, и без конца слонялись разные люди. Александра Александровна шумела, смеялась и курила без перерыва, двадцать раз меняя свои косынки. Тарас Бульба настаивал на изучении французского, испанского и немецкого – всех зараз – и бушевал неистово и бестолково. Сам капитан был занят, у него было много неотложных дел, и его постоянно отвлекали. Входили штабные офицеры со связками бумаг, толпились в его кабинете, громко разговаривая все сразу. Заметно было отсутствие какого бы то ни было метода. Все они шатались из комнаты в комнату, пили чай и болтали о разных пустяках. Маджи решительно хватал перо и бумагу, как будто собирался работать, но потом забывал все на свете и направлялся в столовую, чтобы послушать какую-нибудь смешную историю, которую только что начали рассказывать. Новая толпа офицеров явилась к обеду, столь же неожиданному, как и в прошлый вечер, только получасом позже, но мы вырвались из этих гостеприимных объятий, так как нам надо было рано вставать.

Александра, капитан и старый Тарас Бульба проводили нас до дверей. Маджи сиял и желал нам всякой удачи, Александра с преувеличенным чувством жала нам руки и умоляла вернуться «обязательно». А что касается Тараса Бульбы, то он снова бился в трудных поисках правильной французской фразы. Как только мы уселись в повозку, он нашел ее. Лицо его просветлело, он принял риторическую позу, напыщенно простер одну руку и грозно произнес:

– Je vous aime, je vous adore!

Мы попадаем в Буковину

На следующий день ранним утром мы услыхали, как кто-то на крикливом жаргоне поминал бога и черта. Выйдя на шум, мы увидели улыбающегося и потирающего руки еврея.

– Где повозка? – спросил я, опасаясь возможных вымогательств.

– Здесь, – указал еврей.

Перед нами стояло нечто похожее на временный помост, употребляемый при рытье артезианских колодцев, на нем сидел донельзя унылый мужик. При ближайшем осмотре мы обнаружили присутствие колес, прикрепленных в разных местах кусками железа и веревками, а также двух старых, разочарованных, опиравшихся друг на друга лошадей – вне всякой связи с этим сооружением.

– Т-р-р-р-р-р-р, – обратился мужик к животным, думая, как видно, что без этого окрика лошади разбежались бы. – Т-р-р-р-р.

Пока мы взбирались на повозку, еврей ожесточенно втолковывал вознице, что нас надо отвезти в Залещики через Боян и Застевну и что с нас нужно выжать все, что возможно… В конце этой тирады крестьянин приподнялся и, хрипло крича, стал нахлестывать лошадей длинной веревкой, привязанной к палке.

– Эй!

Лошади проснулись, вздохнули, по привычке тронули, и согласно какому-то чуду механики колеса повернулись, судорога пробежала вдоль киля – мы двинулись в путь!