Вдали от обезумевшей толпы

— Потому что не мог. Половина удовольствия от любого ощущения состоит в том, что вам хочется тут же его высказать, я это и сделал. И то же самое было бы и в противном случае — будь вы уродливой старухой, — наверно, у меня также вырвалось бы невольное восклицание.

— И давно вы страдаете такой чрезмерной впечатлительностью?

— О, с раннего детства, как только научился отличать красоту от уродства.

— Надо полагать, что это чувство различия, о котором вы говорите, не ограничивается только внешностью, а распространяется и на душевные качества?

— Ну, о душе или религии, своей или чьей бы то ни было, я не берусь говорить. Хотя я, пожалуй, был бы неплохим христианином, если бы вы, красивые женщины, не сделали меня идолопоклонником.

Батшеба прошла вперед, чтобы скрыть невольную улыбку и предательские ямочки на щеках. Трой, помахивая стеком, двинулся за ней.

— Мисс Эвердин, вы прощаете меня?

— Не совсем.

— Почему?

— Вы говорите такие вещи…

— Я сказал, что вы красивы, и повторю это и сейчас, потому что… ну, боже ты мой, ведь это же правда. Провалиться мне на этом месте, клянусь вам чем хотите, я в жизни своей не видывал женщины красивей.

— Перестаньте, перестаньте. Я не желаю этого слушать, что это еще за клятвы! — вскричала Батшеба в полном смятении чувств.

Возмущение тем, что она слышит, боролось в ней с неудержимым желанием слушать еще и еще.

— А я опять повторяю, что вы самая обворожительная женщина. И что удивительного в том, что я так говорю? Ведь это же, само собой, очевидная истина. Вам просто не нравится, что я так бурно выразил свое мнение, мисс Эвердин, и, конечно, оно мало убедительно для вас, потому что ничего не значит в ваших глазах, но оно совершенно искренне, почему же вы не можете меня простить?

— Потому что… это… это неверно, — как-то очень по-женски прошептала она.

— Ну-ну, не знаю уж, что хуже — грешить против третьей заповеди или против страшной девятой, как это делаете вы?

— Но мне кажется, это не совсем правильно, не такая уж я обворожительная, — уклончиво ответила она.

— Это вам кажется. Ну, так позвольте мне, со всем уважением к вам, мисс Эвердин, сказать вам, что виной этому ваша излишняя скромность. Да не может быть, чтобы вам все этого не говорили, потому что все же это видят, другим-то вы можете поверить?

— Они так не говорят.

— Не могут не говорить.

— Во всяком случае, не говорят мне в лицо, как вы, — продолжала она, постепенно втягиваясь в разговор, который она сначала твердо намеревалась пресечь.

— Но вы знаете, что они так думают?

— Нет, то есть я слыхала, конечно, от Лидди, что обо мне говорят, но… — Она запнулась.

Сдалась… Вот что означал, в сущности, несмотря на всю его осторожность, этот наивный ответ, сдалась, сама того не подозревая, признала себя побежденной. И ничто не могло выразить это более красноречиво, чем ее беспомощная, неоконченная фраза. Легкомысленный сержант усмехнулся про себя, и, должно быть, дьявол тоже усмехнулся, высунувшись из преисподней, ибо в эту минуту решилась чья-то судьба. По лицу, по тону Батшебы можно было безошибочно сказать, что росток, который должен взломать фундамент, уже пустил корни в трещине: остальное было делом времени и естественного хода вещей.

— Вот когда правда вышла наружу! — воскликнул сержант. — Ну, как может быть, чтобы молодая леди, которой все кругом восхищаются, так-таки ничего об этом не знала. Ах, мисс Эвердин, уж вы простите мою откровенность, но ведь вы, в сущности, несчастье рода человеческого!

— Как, почему? — спросила она, широко раскрывая глаза.