Вдали от безумной толпы

То был молодой батрак. Вскоре он поравнялся с воротами, и она узнала голос своего работника. Его пение заглушал тяжелый беспорядочный топот копыт. Выглянув из зарослей, Батшеба рассмотрела в тусклом свете нарождающегося дня пару своих коней. Они остановились на водопой у пруда по ту сторону дороги. Послышался всплеск, лошади вошли в пруд, разбрызгивая воду, и принялись пить; по временам они вскидывали голову кверху, потом снова пили, и вода сбегала у них с губ серебряными ниточками. Снова всплеск – и они вышли из пруда, повернули назад и затрусили к ферме.

Она продолжала осматриваться. Заря только еще занималась; этим ясным прохладным утром Батшебе показались дикими ее поступки и решения, принятые сгоряча минувшей ночью. Она обнаружила у себя на коленях и в волосах множество красных и желтых листьев, упавших на нее с дерева во время дремоты. Батшеба отряхнула платье, сбрасывая их, и множество сухих листьев, валявшихся вокруг, взлетело на воздух и закружилось в поднятом ею ветерке, «как духи, вызванные чародеем»[34].

К востоку чаща папоротников расступалась, и предрассветное сияние привлекло взгляд Батшебы. У самых ее ног начинался склон, где густо разрослись живописные папоротники, раскинувшие во все стороны желтые перистые крылья, а внизу, в ложбине, виднелось небольшое болотце, испещренное россыпью поганок. Болотце застилал утренний туман, вредоносная, но великолепная серебряная пелена, пронизанная светом, но не совсем прозрачная, стоявшая по ту сторону болота изгородь смутно вырисовывалась сквозь светозарную дымку. По краям пади густо разросся тростник; кое-где в лучах восходящего солнца блестели стебли касатика, словно лезвия кос. Болото имело зловещий вид. Казалось, из недр земли от подземных вод над влажной губительной порослью поднимались ядовитые миазмы. Поганки всевозможных видов расплодились на болотце, вырастали из прелой листвы, покрывали пни. Взгляд Батшебы рассеянно скользил то по слизистой грибнице, то по клейким шапочкам поганок. Одни были усеяны крупными пятнами, словно обрызганы артериальной кровью, другие – шафранно-желтого оттенка, третьи на тонких ножках, длинных, как макароны. Попадались и кожистые шапочки сочных коричневых тонов. Падь казалась рассадником всякой заразы, хотя и находилась по соседству с местами, дышавшими уютом и здоровьем. Батшеба поднялась, содрогаясь при мысли, что провела ночь на краю этой угрюмой топи.

Но вот на дороге снова послышались шаги. У Батшебы нервы были до крайности напряжены, она притаилась в зарослях. Вскоре появился пешеход. То был мальчишка-школьник; через плечо у него был перекинут мешочек с завтраком, а в руке книжка. Он остановился у калитки и, глядя себе под ноги, бормотал так громко, что она могла разобрать слова:

– «Боже, боже, боже, боже, боже!» – это я заучил… «Даруй нам, даруй нам, даруй нам, даруй нам…» – это я уже знаю… «Милость твою, милость твою, милость твою, милость твою…» – и это знаю…

Зубрежка продолжалась. Мальчишка, как видно, принадлежал к разряду тупиц, книжка была не что иное, как псалтырь, и таким способом он задалбливал псалмы. При самых острых пароксизмах душевной боли некий поверхностный слой сознания остается незатронутым, и подмечаются всякие мелочи; Батшебу слегка позабавил маленький зубрила, но вот и он удалился.

Тем временем оцепенение сменилось тревогой, а тревогу начали заглушать все усиливающиеся голод и жажда. Вдруг на холме с противоположной стороны болота появилась полускрытая туманом фигура и стала приближаться к Батшебе. Это была женщина; она шла, оглядываясь по сторонам, словно что-то высматривая. Обогнув слева болото, она подошла поближе, и Батшеба рассмотрела ее профиль, вырисовывавшийся на залитом солнцем небе, волнистая линия сбегала ото лба к подбородку, без единого угла, то были знакомые мягкие черты Лидди Смолбери.

Сердце Батшебы бурно забилось, она почувствовала благодарность, убедившись, что не совсем покинута, и вскочила на ноги.

– Ах, Лидди! – сказала она, вернее, попыталась сказать: слова только зарождались у нее на устах, звуков же не было слышно. Она потеряла голос, надышавшись за ночь тяжелым сырым воздухом.

– Ах, мэм! Как я рада, что нашла вас! – воскликнула Лидди, разглядев Батшебу.

– Тебе не перейти через топь, – прошептала Батшеба, тщетно стараясь повысить голос, чтобы Лидди ее расслышала. Девушка, ничего не подозревая, ступила на болото.

– Мне думается, здесь можно пройти, – проговорила она.

Батшебе на всю жизнь врезалась в память эта быстро промелькнувшая картина: как Лидди пробиралась к ней по болоту в утренних лучах. Радужные пузырьки – тлетворное дыхание земли – выскакивали из-под ног девушки, ступавшей по трясине, лопались с шипением, и струйки пара улетали ввысь, к мглистым небесам. Лидди не провалилась, несмотря на опасения Батшебы.

Она благополучно добралась до противоположного края болота и заглянула в лицо молодой хозяйки: оно было бледное, измученное, но не утратило своей красоты.