Вчера

Звёзды с любопытством заглядывали в запылённые окна аглоцеха, крупные и сочные, как сливы. Хотелось притронуться и, если не сорвать несколько, то хотя бы качнуть упругую, сверкающую росистыми плодами ветку какого–нибудь созвездия

— Как там Иринка? — с нежностью подумал Семён, и ему нестерпимо захотелось увидеть Иринкино смеющееся лицо и целовать, целовать, целовать…

Интим Сенькиного уединения с самим собой грубо разрушил пронзительный рёв сирены, означавший предупреждение всем, что агломашина, дробилка и транспортёры цеха сблокированы на совместную работу и надо выбираться из–под любых готовых двинуться механизмов, так как ещё миг и вся сложная техника двух огромных отделений и трёх галерей одновременно придёт в неумолимое мощное многочасовое движение.

Прохладный арбузно–сладкий ночной воздух взбодрил лёгкие и поднял настроение. И хотя прошло всего две–три минуты, Сенька основательно восстановил силы. Но запускающееся оборудование на произвол не бросишь. Так что Семён вприпрыжку понёсся в цех.

— Запустились! — Облегчённо подумалось Сеньке, хотя и сознавал он, что за оставшееся до пересменки время не спечь и ста тонн. Но жажда высококлассного красивого мужского труда была так сильна, что количество продукции уже не имело никакого самостоятельного значения. Человек создал невероятно сложный комплекс механизмов, подчинённых ему с диспетчерского пункта, и он имеет, чёрт возьми, право почувствовать радость слаженной работы всего этого, пусть и несовершенного ансамбля. Что из того, что с транспортёра осыпается боксит, который долго и тяжко выкидывать лопатами обратно на ленту? Что из того, что из галереи возврата, где надсадно визжит 56‑я, мутной банной струёй вырывается пар, а из дробилки наплывает по другой галерее встречное облако бокситной пыли? Если есть в человеке гордость за самого себя, преодолим и этот рукотворный ад, только не сразу даётся победа. И нелегко.

— Интересный тип, наш Петлюк, — подумалось Сербе о начальнике цеха. И действительно, в Петре Прохоровиче многое оставалось неясным. Но Сенька шкурой чувствовал, что в душе Петлюк — чванный пройдоха, но доказать это предположение даже самому себе Семён ещё не мог.

— Я старый чекист! — К месту и не к месту заявлял о себе Петлюк. — Мы, солдаты партии, знаем, куда идти!

Сербе противно было слушать подобные сентенции, которые он всегда понимал так, как будто бы он, Серба, или Евстафьев шли вспять генеральной линии рабочего класса и вообще против всего прогрессивного человечества. Чушь какая–то. Но Сенька знал и другое — вытурили Петлюка в 1956‑м из органов госбезопасности и заслуги его как чекиста, по всему выходит, смехотворны. Но поскольку Пётр Прохорович корчил из себя марксиста покрепче самого Карла Маркса, подступиться к нему и упрекнуть в чём–либо было невозможно, даже опасно. Как же, в самом деле, передовой цех, фантастически низкая себестоимость продукции, невероятный рост производительности труда — чья же это заслуга, как не уважаемого Петра Прохоровича? А ускорение хода агломашины? А опытно–промышленное освоение мартеновского агломерата, эта революция в металлургии? Но если бы Сербе дали доступ в бухгалтерию цеха, он взялся бы победить Петлюка.

Встречался уже Семёну на жизненном пути такой вот отец родной. Работал Серба тогда в тресте «Днепромартенремонт», и там тоже были агромадные успехи за счёт нехватки рабочих. Правда, показуха кончилась там быстро — нагрянула комиссия из Совконтроля, и, как дважды два, выяснилось, сколько денежек освоило таким способом руководство треста, сколько «мёртвых душ» получало по ведомостям. С тех пор насторожённо относился ко всякой громкой парадной фразе Серба, присматривался внимательнее к источникам успехов и, разбираясь в бухгалтерии, видел зачастую то, что не замечал, к примеру, Евстафьев.

Проходя по дозировке, Сенька увидел Надю и Машу, сидящих на тарельчатых питателях, которые они обслуживали, и что–то оживлённо обсуждающих.

— Сенька, поедешь завтра с нами в больницу Людку проведать? — бойко крикнула ему Надежда и перекричала–таки надсадный грохот агрегатов и механизмов. Но уже твёрдо собравшийся наведаться после смены в трампарк Серба, как бы извиняясь, развёл руками и прокричал в ответ, что идёт завтра к трамвайщикам выяснить кое–что насчёт Эдькиной сожительницы и, громко бухая по трапу кирзовыми ботинками из породы спецобуви, поднялся к себе наверх к реверсивке, где пока что в одиночку крутился потным чёртом Евстафьев.

— Носит же тебя по часу воду хлестать, — деланно накинулся тот на Сербу, — вертись тут за него, присматривай, вроде свое работы нету! — Но пробормотал замечание скорее для порядка, а не для обиды.

— Сохраняй нервишки, Вова, — улыбнулся Сенька, — вечерком в кафешко сходим…

Евстафьев ухмыльнулся: — Вот это дело козацкое — пей да гуляй! Это мы можем, ого–го! — И он пустился вприсядку гопаком, поднимая спецбутсами рыль и покрикивая радостно и бессмысленно: — Эх–ма! Колыма! В сердце белая зима!